Наоми Френкель - Дети
– Но каким образом ботинки Болека оказались на ваших ногах?
И только собрался Зерах объяснить это деду, как распахнулась дверь, и Фрида объявила:
– Ужин готов. Пожалуйста, к столу.
Столовая более знакома Зераху. У мебели прямые, гладкие, простые линии. На стенах – картины экспрессионистов. Попугай встречает его хриплым криком. Из радиоприемника доносятся звуки танцевальной музыки. Кудрявые девицы одеты в блестящие, бархатные, длинные вечерние платья. Не груди у Инги большой золотой паук, на груди Руфи – длинная серебряная стрела. Фердинанд в коричневом блестящем пиджаке. Франц – в темном пуловере. На столе – хрусталь и серебряная посуда, посверкивающая в свете люстры. Зерах поднимает голову, глаза его мигают. Очки Залмана опустились на них именно в этой комнате, ошеломляющей цветным разнообразием. Картины над камином отдаляются, и он встряхивает головой, как бы стараясь сбросить черные очки Залмана. Дед просит тишины. Время кажется ему неподходящим для того, чтобы сообщить о новой кухарке Вильгельмине. Дед молчит и смотрит на пустой стул рядом, – стул Эдит. Только теперь все ощущают ее отсутствие. При виде обеспокоенного лица деда, все замолкают. В дверях Кетхен ждет знака от деда – подавать суп.
В этот миг общего смятения в столовую врывается Филипп, но никто не замечает его появления. Он именно врывается, словно на него свалилась большая беда. Лицо побагровело от стужи и ветра. Глаза покраснели. Волосы растрепаны, костюм измят, галстук сбит в сторону. Приветствие его указывает, что он вовсе не явился к ужину, гостя не замечает, ибо в обычный день и в нормальном состоянии он бы, несомненно, его заметил.
– Что здесь происходит? – вскрикивает Фрида, то ли из-за пустого стула Эдит, то ли из-за замерзшего лица Филиппа. – Боже, что происходит?
– Садись, пожалуйста, – приглашает Филиппа дед.
– Где Эдит? – спрашивает Филипп, приближаясь к столу.
Собирается дед что-то сказать, успокоить и себя, и Филиппа, но его опережает Бумба:
– Я знаю, где Эдит.
– Где? – атакует Бумбу голос деда.
– Она в комнате Эрвина.
– О чем ты говоришь, мальчик? – укоряет его дед.
– Да, она там. Эсперанто лежит у дверей комнаты Эрвина и не хочет сдвигаться с места. Пес ведь всегда около Эдит. И я слышал оттуда шепот, хотя там темно. Фрида, что ты меня так толкаешь? Что я такого сделал?
Только теперь замечают, что стул Эрвина тоже пуст.
– Пожалуйста, Филипп, – первым, как всегда, приходит в себя дед, – садись к столу, к ужину. Кетхен, неси суп, немедленно! Немедленно!
Даже дед сбит с толку в этот вечер: жестом приглашает Филиппа занять пустой стул Эрвина. Боже! В доме Леви случилось нечто, доселе беспримерное. Гость не принимает приглашения, Филипп отказывается занять место за столом, мямлит слова извинения, что-то о срочных делах и множестве проблем, о трудностях передвижения в ночные часы. Хлопают двери, и место, где стоял Филипп, опустело.
Панику оставил после себя Филипп. Тайком все обращают взгляды к портрету отца над камином. Так вот, лишиться верного друга? Филипп больше не вернется? Зерах – единственный, кто не поглядывает на портрет над камином. Лица во флере красного света видятся ему, как сквозь очки Залмана, и это болезненно отражается на нем, как и на домочадцах – вид пустого стула Эдит.
– Что-то у вас случилось в доме?
– Да, что-то случилось... почти ничего, – отвечает Иоанна, которая силой захватила место около своего халуца. На этом стуле обычно сидит Инга, но странное чувство владеет ею, как будто она должна все время стоять на защите Зераха.
– Но почему все такие печальные?
– Это... Ну, не очень важно... Это из-за Эдит.
– Эдит?
– Да. Моя старшая сестра.
– С ней случилась беда?
– Ну, такая беда. Такая, знаете, беда... связана со свободной любовью. Как вы слышали, она заперлась раньше в комнате Эрвина. Он – друг моего брата Гейнца. Это... это все.
Ах, какой стыд испытывает Иоанна за свою семью! Все неприятности происходят именно в этот вечер, когда она привела в дом гостя из Израиля. Была бы она откровенна с Беллой, сказала бы ей, что дом их недостоин принимать гостя – халуца из Палестины. Был бы жив отец!.. Ах, тогда могла бы она привести в их дом целый батальон халуцев. Если бы она могла рассказать Зераху об отце, он бы ей не поверил. Никто ей не верит, почему Зерах должен поверить? Но лицо Зераха не выражает никого изумления или потрясения. Наоборот, оно довольно и радостно. Он был очень голоден, а это приводит к боли в почках. Но вот, Кетхен принесла суп, дед наливает ему, и на лице его устанавливается покой. Иоанна это понимает по своему: первопроходец тоже за свободную любовь! Как Саул. Он тоже за свободную любовь, пьет шнапс, и сегодня ей сказал, что начал курить. Может, Саул прав. Если израильтянин это делает, почему Саул не может? Почему Саул должен годами воздерживаться от всего, что ему приятно, ибо ведь, в конце концов, он все это сделает, как в этот вечер доказал ей Зерах. И почему ей так тяжко со своей грешной любовью к Оттокару?
Иоанна старается низко держать голову над тарелкой, как и все другие члены семейства. Атмосфера за столом в этот вечер необычна. От ложки к ложке бросают взгляды на пустой стул Эдит. Беседа не клеится, и дед не может этого выдержать. Единственный, кто спокоен и доволен, это халуц, и дед ищет у него спасение.
– Господин Зерах, вы совсем забыли рассказать, как ботинки Болека с Генисаретского моря оказались на ваших ногах.
– Рассказ о Болеке может всех рассмешить.
– Ну, так рассказывайте, – дед подмигивает сидящим слева и справа.
Хотя бы немного развлечь приунывшую публику. Иоанна знает цену этим подмигиваниям деда, и пытается предостеречь Зераха от рассказов об Израиле, но халуц не обращает на нее внимания, хотя должен был бы. Все же они из одного Движения.
– Болек наш – парень не от мира сего. Не отличает правое от левого. Ему нельзя позволить управлять телегой или скакать верхом. Пользоваться ружьем!
– Ружьем? – возбуждается Бумба. – В Палестине скачут на лошадях и стреляют из ружей?
– Это не смешно, – упрекает его Иоанна, – это не как в твоих фильмах! Это из-за арабов. Днем и ночью надо охранять кибуц от их нападений.
– Вижу, что только меня там не хватает, – говорит дед, – не хватает там превосходных пуль моего общества охотников.
– Твое общество охотников… – странным тоном говорит Гейнц, – Была у меня сегодня короткая встреча с твоим обществом охотников. Коньяк у них превосходный, действительно превосходный.
– Кетхен! – вдруг торопится дед. – Кетхен, чего ты ждешь? Почему не подаешь мясо? Ну, где же ваш смешной рассказ, Зерах?
– Кибуц расположен на холме, возвышающемся над широкой равниной. Рядом с кибуцем, в долине, плантация оливковых деревьев, принадлежащая кибуцу. И существовала она до возникновения кибуца. За большие деньги мы купили землю у арабов вместе с плантацией.
– Слышишь, дед, для того, чтобы купить землю и плантацию, надо собирать деньги в Основной фонд существования Израиля! – взволнованно говорит Иоанна.
– Тише, Иоанна!
Дед потрясен тем, что в его доме находится еще кто-то, кроме него, который может приковать внимание домочадцев к своим рассказам.
– По сей день, арабы не привыкли к тому, что плантация оливковых деревьев принадлежит нам, и когда маслины созревают, они приходят первыми снимать урожай. И надо сторожить его днем и ночью. В дни сбора урожая обычно я по ночам охраняю плантацию. Спускаюсь я туда, когда уже солнце клонится к вечеру. Издалека слышен голос Моше, который гонит скот в кибуц. Он ищет своего маленького сына: «Дани! Дани-и!»
Голос Зераха звенит в столовой, откликаясь в ушах деда – «Эдит! Эдит!»
– Нелегко быть охранником на плантации. Ночью туда приходят не только воры, но и влюбленные парочки.
Глаза всех вновь взглянули на стулья Эдит и Эрвина.
– Ну, дальше, – иссякает терпение деда, – что там с Болеком?
– Итак, в один из вечеров приходит Болек и требует права охранять оливковую плантацию. Если дать оружие в неумелые руки Болека, который не отличает человека от шакала, это может привести к беде. Но Болек упрямится. Что делать? Дали ему ружье. Но и он выставил одно условие: обувь! Обычно, мы покупаем обувь не у сапожников Тверии, а в английской армии. Ботинки у них тяжелые, скрипят и делают много шума. Вы говорите, что я не сумею охранять, сказал Болек. Так вот, не отсутствие смелости и не медлительность может меня подвести, а английские ботинки. Я требую другую обувь! Уже в первую ночь, когда он вышел охранять плантацию, чуть не случилась катастрофа. Ночь была светлой, яркий месяц. Но только Болек услышал какой-то шорох, тут же потерял всякую сдержанность. Ночь была чудной. Шелестели оливковые деревья. Услышав этот шелест, Болек тут же нажал на курок, и пули полетели между ветками! Началось массовое бегство с плантации, не воров и не шакалов, а влюбленных парочек...
