Владислав Бахревский - Свадьбы
Осип обнял Худоложку.
— Славно.
Наступила тишина, и в той тишине пропели два рожка: один турецкий, панический, отзывающий солдат назад, другой — казачий, зовущий. Ворота отворились, и тысяча Дмитрия Гуня бросилась на оставшихся в живых после взрыва Топракова-города.
Георгий без оружия бежал за яростными запороящами. Они рубили и кололи, стреляли в упор и душили, и Георгий делал то же, что и они. У него снова была сабля и пика, а потом и пистолет. И сабля у него была красная от крови. И сам он весь был в крови, но в чужой.
Турки бежали из Топракова-города, и Канаан-паша камчой отрезвлял бегущих, останавливал их сразу за валом и строил в боевые порядки.
Казаки пробились к пушкам. Подкатывали под колеса бочонки с порохом, зажигали фитили.
Взрыв! Ствол пушки, со свистом рассекая воздух, летел, как деревянный чижик.
Одну огромную пушку покатили к крепости. На телегах, нахлестывая лошадей, везли к Азову захваченный порох. Бочонки несли на плечах, катили катом.
Турки пришли в себя, бросились спасать пушки.
Отступая, Георгий споткнулся о древко брошенного знамени. Поднял знамя, потащил. И оказалось, не зря старался. Это было знамя полка.
Через каких-то полчаса атаман Осип Петров обнял его и сам поднес чару водки.
— Великий у тебя день, казак. И бегал ты нынче, как заяц, и дрался, как лев. И знамя добыл. Слава тебе, казак! Всем слава! Устоим до ночи — тогда и до самого страшного суда устоим.
Турки лезли на стену, но Осип Петров уводил тысячу Дмитрия Гуни к южным воротам. Здесь было казакам и жарко, и тяжко.
В шатер Дели Гуссейн-паши вбежал гонец.
— Канаан-паша взял Топраков-город, идет приступом на каменный город, просит прислать подкрепления и пушек.
— Что?!
— Казаки сделали вылазку, уничтожили четыре пушки и одну увезли. Увезли весь порох…
— Что?!
— Но в этой вылазке казаки потеряли тысячу голов.
Гуссейн-паша в бешенстве воткнул перед собой в ковер меч.
Каждый из четырех командующих осадными армиями сообщил ему, что уничтожил тысячу казаков. Значит, в городке уже пусто, но почему же тогда паши, беи, бейлербеи топчутся у стен, почему не за стенами?
— Почему Канаан-паша просит подкрепления? — спросил Гуссейн-паша, впиваясь взглядом в лицо гонца.
— Мы нарвались на огромный подкоп. Казаки взорвали почти весь городок. Одним взрывом убило три тысячи янычар.
— Та-ак… — повернулся к свите. — Почему не взорвана до сих пор Водяная башня?
Некто из свиты, в золоченых доспехах, поспешно отвечал:
— Подкоп завершен. Поставлены бочки с порохом. Свечи зажжены. Скоро будет взрыв. Вот и гонец.
С лошади свалился черный от пыли сипахий.
— Великий главнокомандующий, проклятые богом неверные подвели у Водяной башни подкоп под наш подкоп, порох захватили, а подкоп разрушили.
— Та-а-ак… — Гуссейн-паша встал, — Кем же я командую? Армией или стадом баранов?
Снова четыре гонца: командующие просили передышки. Крепость сильна, надо дать работу пушкам, а потом уже и наступать в проломы.
— Хорошо, — согласился Гуссейн-паша. — Два часа — для пушек, но на закате город должен быть взят.
Через два часа турки снова пошли на приступ. Это был пустой наскок. Вера в легкую победу разбилась, как глиняный кувшин, брошенный на камни.
Янычары бежали под стены и тотчас откатывались. Гуссейн-паша рассвирепел:
— Сто пиастров за каждую представленную голову казака!
Заманчивый приказ, но до голов еще нужно добраться.
Единственно, чего добились турки этим вялым приступом, — подсчитали количество казачьих пушек: выходило, что пушек в городе не меньше восьмидесяти. Их было у казаков девяносто шесть.
Мехмед вытерпел. Пролежал у стены до заката. На закате турецкие трубы дали отбой. Мехмед ползком выбрался изо рва и побежал к своим. По нему пальнули, но не попали. Ждать, когда стемнеет, Мехмед побоялся. Как бы казаки не вышли добивать раненых, да и свой караул в темноте может со страху подстрелить.
Глава четвертая
— Мерзавцы! — бегал по шатру Дели Гуссейн-паша. — Мы уже воюем, а крымского хана все еще нет. А где молдавский господарь?.. Почему задерживаются анатолийские войска? Где эти семь визирей, восемнадцать бейлербеев, семьдесят санджаков и алайбеков?
Свита молчала. Если войска не в сборе, зачем было идти на приступ?
— Завтра пошлите в Азов толмачей. — Дели Гуссейн-паша сел наконец, весь день на ногах, устал. — Тела погибших нужно выкупить. За янычара давать золотой, за полковника — сто талеров.
Ночью атаман Осип Петров позвал к себе в цитадель Михаила Татаринова.
— Атаман! Ты — великий воин, но в Азове ныне много славных и стойких бойцов. Пойди же, атаман, за стены Азова, ибо там остались люди сердца не храброго, коли они не здесь. Собери по городам сколько можешь войска, встань у турок за спиной, а в трудный час пробейся к Азову и пополни число его защитников. У тебя, атаман, слава, за тобой пойдут.
Долго молчал Татаринов и вдруг обнял Осипа.
В ту же ночь Татаринов ушел из города в степь.
Осип Петров спал. Дела за него теперь вел Наум Васильев, есаул. Подсчитывал убитых, раненых, распределял силы для завтрашнего боя. Выдавал порох, свинец.
За полночь Осип проснулся, сел на коня и объехал Азов.
— Топраков-город — занять, — последовал приказ. — На Иоанне Предтече крест поправить. Рвы вокруг города очистить, углубить.
Показал на сгоревшую крышу башни.
— За ночь чтоб была новая крыша.
— Зачем? Устали все.
— Надо… Пусть турки знают, что казаки усталости не понимают. Пошлите к Худоложке.
— Они подкоп готовят.
— Подкоп подождет. Крыша на башне важнее.
С атаманом не спорят. Поскакали за мужиками-казаками.
Мужики пришли во главе с Иваном, посмотрели на башню, посовещались. Прикинули, сколько чего надо. Попросили досок.
— Все возьмете на пожарище, — отвечал атаман.
Утром с белым флагом пожаловали под стены Азова толмачи торговать убитых. Разговаривать с ними на стену поднялся есаул Наум Васильев и русский толмач Федор Порошин. По-турецки Наум и сам умел, держал Порошина при себе ради государственной важности.
— Переведи им, Федор, — приказал Наум Васильев, выслушав цены на убитых янычар и на полковников, — переведи им, сукиным сынам, пусть забирают трупы, чтобы не воняло.
Федор приложил ладопи к губам и звонко крикнул свой перевод:
— Слушайте, господа толмачи! Казаки трупами не торгуют. Все бездыханные, что гниют-лежат под стенами Азова, — это первая наша игрушка. Атаманы-казаки только еще ружье свое почистили. Всем вам, басурманам, то же будет. Иным вас нечем потчевать, дело у нас осадное.
— Хорошо перевел, — Наум Васильев положил Федору на плечо руку. — Так их, властителей мира! Пошли, чтоб отбрехнуться не успели. Когда не отбрехнешься — дюже обидно.
Целый день турецкие похоронные команды подбирали трупы. Верстах в трех от Азова, в степи, насыпался холм. Большой холм.
И па следующий день турки под город не пришли.
Ивану, все время бывшему под землей, в подкопах, далп полдня, чтобы жену нашел и детишек, чтоб сердце не болело за близких.
Выбрался Иван из ямы, дохнул полной грудью и поперхнулся. Не было в Азове свежего воздуха, гарью пропитался в Азове-городе воздух. Сказали Ивану, чтобы детишек и Машу в цитадели искал, в подвалах, а он как хватил гари, так и забыл все. Кинулся через коптящий дым медленных, дотлевающих поя; арищ к своему дому. А домишко — на самом высоком, почитай, месте — цел! Новенький, наличники сверкают чистым деревом — покрасить не успел.
Подбежал Иван к дому, и тут ноги у него запнулись и встали. Тихо. Услыхал он — тихо в доме. И в городе — тихо. Будто ничего живого. Петухов и то не слыхать. А тут, в дверях, явилась Маша. В тишине, в мертвенной, стоит в дверях, глядит на него молча, сарафан от ветра колышется. А Ивану чудится, что и весь образ в колебании, будто не плоть перед ним, а воздух.
— Помоги, — сказала Маша.
Кинулся к ней Иван, думает: коли привидение, поймаю — не отпущу, — а у Маши узел. Огромный.
— Холодно детишкам в подземелье! Вишь, как подвезло — не погорели.
Сообразил тут наконец Иван, что страхами задурил голову себе. Обнял Машу и давай целовать беспамятно. Она от неожиданности посупротивилась, а потом и сама голову потеряла. Эко ведь любит! Многодетную, а ведь эко любит!
Тут Иван еще порадовал сердце Машипо.
— Детишки-то как?
Вот ведь что спросил, не его детишки, а словно про своих, кровных. Тут уж Маша сама зацеловала Ивана, нарыдалась, лицо его, от праха земного темное, слезами своими умыла.
Оба они в просветлении были. Успокоясь, оглядел Иван Машу: похудела, посуровела, платье ремнем стянуто, на поясе сабля, за поясом пистолет и пороховница. Видит, что Иван в удивлении, вздохнула.
