Атаман всея гулевой Руси - Николай Алексеевич Полотнянко
Денщик вышел из шатра, и Разин глянул на пленника.
– Узнаю, ты мой давний знакомый, – молвил атаман, равнодушно озирая Твёрдышева, который явился к нему напоминанием о прежних днях, когда он, полный огненных мечтаний о поджоге всей боярской и никонианской Руси, шёл от соловецких старцев на вольный Дон.
– Что подрастрясли тебя мои ребята? – посмотрев на босые ноги Твёрдышева, сказал Разин. – Но ты не горюй, сапоги, может, тебе и не понадобятся, а если будут нужны, то я свои дам, у меня их много. – Атаман усмехнулся. – Всех воевод от Астрахани до Синбирска раздел-разул, а наряжать некого.
В шатёр бесшумно проник грамотей Жилкин и низко поклонился.
– А ну-ка, Евсейка, вычти грамотку, может, и про меня в ней писано.
Выслушав её с вниманием, Разин усмехнулся.
– Видно, крепко я припёк Милославского, раз он понуждает Юшку Барятинского поспешать к Синбирску на выручку. И посыльщика знатного нашёл. Ну, зачем тебе, купцу, надо было вязаться в столь опасное дело? Ведь тебя могли до меня не довести, свернули бы шею и бросили псам на прокорм!
– Милославский вынудил, – хмуро произнёс Твёрдышев. – Грозил пытать за измену великому государю.
– Смеху подобно, что ты изменник, – удивился Разин. – Но если это так, то в чём твоя измена?
Степан Ерофеевич нахмурился и уставился взглядом мимо Разина. Он не посмел выдать атаману тайну подземного лаза, а без этого убедить его в своей правоте не мог.
– Знаешь, кого ты меня напомнил? – сказал Разин. – Парня, приказчика, которого присылал ко мне на Низ. Говорил я ему, что он меж двух огней норовит проскочить, а сгорит сразу в обоих. Вот и ты такой же: одну грамотку от соловецких старцев мне подбросил, а вот эту понёс Юшке Барятинскому. Теперь ты, наверно, от соловецких старцев и отрёкся?
Последними словами Разин угодил Твёрдышеву не в бровь, а в глаз. Он побледнел и тихо сказал:
– Я был на исповеди у синбирского протопопа Анисима.
– Да ну? – развеселился Разин. – Пальцы судорогой не свело, когда для крестного знамения ты их в щепоть складывал?
– Зря надсмехаешься надо мной, атаман! – горько вымолвил Твёрдышев. – Разве ты свою судьбу знаешь?
Разин вплотную приблизился к Твёрдышеву и остро вгляделся в его глаза. Степан Ерофеевич едва устоял и не отшатнулся от этого взгляда, тёмного, как вода на дне глубокого колодца, и обмораживающе мёртвого.
– Мне ли над тобой смеяться? – прошептал Разин. – Мне ведомо, что над людьми ничего нет, кроме смерти. Хочешь узнать, что это истинно так?
«Он не в себе!» – мелькнуло в голове Твёрдышева.
– Твоя вера, атаман, не по моему убогому умишку.
Разин с видимым усилием оторвал от купца свой высасывающий душу взгляд. И в этот миг его молнией пронзила догадка: «Оттого смерть и близко не подходит ко мне, что я её не задобрил особо ценным даром!» Он вышел из шатра, но скоро вернулся, на его лице блуждала счастливая улыбка, которая обострённо почувствовавшему опасность Твёрдышеву показалась зловещей.
– Скоро я сам передам грамотку Милославского Юшке Барятинскому, – сказал атаман. – Пришла весть, что он покинул Тетюши и теперь идёт по черте. Скоро я им займусь, а сейчас, купец, хочу отблагодарить тебя за твоё давешнее гостеприимство и ласку.
В шатёр вошли Бумба и с ним два казака. Они несли каждый по большому кулю, которые бросили с плеч на кошму.
– Ступайте, – сказал Разин и, освободив кули от завязок, вывалил из них всё, что там было: исподнее бельё из тонкого полотна, носки, зипуны из легчайшей тафты и атласа, рубахи и воротники к ним, обшитые жемчугом и драгоценными камнями, вышитые золотом кафтаны с изумрудными пуговицами, штаны из тяжёлого шёлка, пояса с золотыми и серебряными пластинами, шубы собольи, крытые красным и синим английским сукном, шубы на куньем меху со стоячими бобровыми воротниками, сапоги из драгоценной бухарской юфти, расшитые золотыми и серебряными нитями, шапки собольи, бобровые и куньи, простого покроя и боярского, горлатые.
– Ты, я вижу, удивлён, – сказал Разин. – Но не могу я отпустить тебя в негожем виде. Бери всё самое лучшее и дорогое. Не огорчай хозяина отказом.
Исподнее Твёрдышев брать не стал, взял штаны из тяжёлого шёлка, поднял ногу, чтобы всунуть её в штанину, и увидел, что она черна от грязи. Разин понял его незадачу, взял соболью шапку и кинул её купцу.
– Это как раз годится на обтирку, – усмешливо молвил он. – На стольце в кувшине вино, сполосни им ноги и оботри соболем.
Надев штаны и обувшись, Твёрдышев из дюжины поясов выбрал тот, что попроще, но Разин заставил его взять другой, с золотыми пластинами, в которые были вкраплены гранёные алмазы.
– На купецком поясе должен висеть кошель, да не пустой, а с золотом, – сказал атаман. – Вот, бери, в нём триста ефимков да алмаз нахичеванского хана, в тысячу рублей.
– Не по заслугам мне такая честь, Степан Тимофеевич, – стал отказываться от сокровища Твёрдышев. – Рублей пять я возьму, а остальное пусть у тебя останется.
– Что, смущает тебя столь щедрый подарок? – спросил Разин.
– Боюсь, не отдарю тебя, Степан Тимофеевич, – смущённо произнёс Твёрдышев. – Когда мы ещё встретимся, чтобы я смог тебя отдарить…
– Там, где мы встретимся, золото для нас потеряет цену, – сказал Разин, окинув купца мутным взглядом. – Но за вход туда надо платить.
Хотя Твёрдышев не понял смысла сказанных атаманом слов, но они смутили и даже испугали. «Атаман точно ополоумел, заговаривается, – решил купец. – Дай Бог унести от него ноги живу!» Разин, кажется, понял его чувства и, распечатав залитый воском кувшин, наполнил чары.
– Пора тебе в путь, купец, – произнёс он, поднимая чару. Твёрдышев поднял свою, выпил, и у него перехватило дух.
– Это двойное вино, – усмехнулся Разин. – Пожуй чеснока.
Вино двойного перегона крепко шибануло в голову Твёрдышева, и она замутилась. Купец покачнулся, но атаман его бережно поддержал и провёл к выходу.
– Иди! – он ожёг ухо гостя горячим шёпотом. – Иди, она тебя ждёт.
Твёрдышев, жмурясь от яркого света, сделал из шатра два шага, и Бумба накинул на него просторный кожаный куль, сшиб на землю и начал вязать верёвками. Через малое
