Валерий Кормилицын - Держава (том второй)
Но она оказалась уже оставленной японцами.
— Лежи, Ванья, — это по–японовски так, и чеши пузо, — посмеивались нижние чины.
Однако генералы забеспокоились и призадумались — где же враг?
Штакельберг, пыхтя и отдуваясь, вместе со своим начальником штаба ежедневно взбирался на самую высокую сопку, дабы обозреть окрестности. К его удивлению, местность совершенно не соответствовала карте… Или наоборот.
«Хоть бы вон у той скалы японцев не было», — разглядывал в бинокль отвесные кряжи недалёкого горного массива.
Вот с него–то, когда русские подошли поближе, на их головы и низвергнулся плотный артиллерийский и пулемётный огонь.
Солдаты генерала Данилова, что хорошо показал себя под Ляояном, пытались вскарабкаться на неприступные откосы, но все их атаки японцы легко отбивали.
Как и положено русскому генералу, Данилов пошёл впереди своих войск, но был ранен в ногу. Приказав нести себя на носилках, вновь повёл солдат в атаку… Но необследованные охотниками и разведчиками горные кряжи оставались неприступными.
Русские стрелки, в отчаянии, даже колотили по ним прикладами, добравшись до подножия, но не умея подняться вверх.
Атака захлебнулась обильной кровью.
Постепенно русские войска сами стали переходить к обороне, отбиваясь от контратак противника.
Артиллерийская канонада не смолкала и ночью.
Дневная жара сменилась сильнейшей грозой, ослепляя солдат яркими вспышками молний.
1‑я рота 11‑го полка, прикрываясь, как говорится, рельефами местности, об окопах не шло и речи, отбивала атаки японцев.
— И ночью желтолицым не спится, — бурчал насквозь промокший Егорша. — Ну что за погода? То от духоты маешься, то ливни как из ведра хлыщут. И когда эта канитель закончится…
— Вот как, дядя Егорша, разобьёшь супостата, так и поедешь в Рубановку, — прицелившись, пальнул в сторону японцев Дришенко. — Да ещё ляояновская рана ноет, — вновь пальнул в сторону противника. — На кого Бог пошлёт. Пусть какой–нибудь нехристь тоже от раны мается, как и я.
— Да-а, Артёмка. Обороняться легшей намного, нежели наступать. Лежи себе, да постреливай в тёмну ночь, как в копеечку, — тоже выстрелил, заметив что–то подозрительное при вспышке молнии.
Вглядываясь во тьму, при всполохах грозы увидел бегущие в их сторону тени.
— Робяты. Кажись, незваные гости пожаловали, — не успел договорить, как с криком «банзай», на них обрушились японские солдаты.
— Ур–р–а, — устало и без энтузиазма, — закричал Зерендорф, выстрелив в подбежавший силуэт из револьвера.
Штык другого японца он отразить не успел…
Нападающего врага застрелил Аким.
— Гришка, ты чего? — обхватил руками держащегося за живот друга.
— Б–больно–о! — сползал тот на землю, выскальзывая из рук.
Рядом звучал мат, стоны и уханье.
Русские и японцы бились насмерть, изнемогая от навалившейся на душу чёрным гранитом, тяжёлой ненависти.
Аким сел в грязь, держа голову друга на коленях, и гладил его лоб и щёки, стараясь стереть с них капли дождя, что немилосердно текли и по его щекам, скатываясь на вымокший от воды китель.
— Ваше благородие, шинельку давайте под раненого подложим, — тормошил Акима Козлов. — Где санитар?! — заорал он, но Рубанов не услышал крика, увидев лишь в блеске молнии раскрытый рот, а на коленях — бледное лицо умирающего друга.
Чьи–то руки подняли Акима с мокрой земли и, положив на носилки тело его товарища, куда–то понесли.
Утром Зерендорф был ещё жив.
Гроза ушла, и день хвастался осенним солнцем и жёлтой листвой деревьев.
«Как всё странно, — думал Аким, сидя в палатке рядом с другом, лежавшим на плоском тюке гаоляна. И куда уходит жизнь? Может, мы потом превращаемся в облака или листья деревьев…»
— Черепаха посмотрела на меня, — отвлёк его от раздумий шёпот Зерендорфа. — Я знал это… Предчувствовал, — раскрыл он глаза. — Ты не оставишь меня? — застонал от боли.
— Да нет… Потерпи, Григорий, — сжал его бессильно лежащую на груди руку, и почувствовал слабое пожатие. — Всё будет хорошо… — с трудом сдержал слёзы и попытался улыбнуться.
Друг благодарно кивнул головой, на минуту закрыв глаза:
— Не знаю, как переживёт это отец, — сморщил лицо не от физической, а внутренней, душевной боли. — Ведь он останется совсем один.
Аким гладил его руку, и молча рыдал, не скрывая уже своих слёз:
— Всё будет хорошо, — не задумываясь, что говорит, шептал он. — Всё будет хорошо…
Заглянувший в палатку Егоров тут же отпрянул назад.
— Не плачь, дружище, не плачь, — вновь слабо сжал руку Акима Зерендорф. — Мне уже не больно… И почему–то не страшно… Я не знаю, какие красоты будут в Царстве Небесном, — зашептал он, глядя в глаза товарища, — но я счастлив, что жил на этой грешной, то купающейся в зелени, то в грязи, земле…
Рубанов заметил, что Зерендорф говорит о себе в прошедшем времени, но не осмелился перебить его, слушая последние слова своего друга.
— Я счастлив, что видел розовый восход солнца, — тихо говорил он, вспоминая то, что когда–то радовало душу, — … пробивающийся сквозь зелень и камыши на пруду… А рядом отец… И я, маленький и весёлый, кидаю в пруд камешки, метясь по лягушкам, прячущимся за листьями жёлтых кувшинок, — перешёл на шёпот. И лёгкая, светлая улыбка тронула его губы. — И увидел там черепашку… Не символ Вечности в Храме, а символ Жизни в маленьком российском именье… А какое в детстве было синее небо с пеленой облаков… И белоснежье берёзовой рощи, раскинувшейся вокруг пруда… И роса на мягкой и нежной бирюзе травы, — с силой сжал веки, из–под которых вытекла маленькая, прозрачная, чистая слезинка.
«В ней находится его ДУША», — отчего–то подумал Аким.
— … Я счастлив, что всё это видел… Я счастлив, что БЫЛ!!!…
Глаза его широко раскрылись, вглядываясь в даль открывшейся вечности, а ладонь, сжав напоследок руку Акима, безвольно расслабилась…
Посмотрев на спокойное и красивое лицо друга, Аким не увидел на щеке слезинку.
«Душа улетела вместе с ней…», — подумал он.
Русская армия опять отступала.
В октябре зарядили дожди, и грязные, промокшие солдаты, укрываясь под остатками развороченных крыш раскуроченных глинобитных фанз, кипятили чай на дымящем костерке, и костерили поочерёдно пятерых немецких фонов, начиная с Штакельберга и заканчивая Бильдерлингом.
— Вашбродь, идите с нами чаю попейте, — приглашали Рубанова солдаты.
И он шёл, и садился у дымного костра, вздрагивая от жалости и тоски, когда в кружку наливали чай из красного медного чайника.
Арба, на которой лежало укрытое палаткой тело друга, стояла под остатками крыши в соседней фанзе.
Аким не дал его отпеть и схоронить в какой–либо неизвестной деревушке, а довёз до Мукдена, где щуплый, бородатый батюшка отслужил молебен, и предал тело земле неподалёку от усыпальниц китайских императоров.
Рубанов, за громадные деньги, водрузил на могилу гранитный валун с двумя датами и фамилией поручика лейб–гвардии Павловского полка.
А огромная мудрая Черепаха, приняла ещё одну душу в необъятную бездну времени…
В самом последнем бою перед долгим затишьем, 1‑я рота сдержала натиск японцев, потеряв при этом половину личного состава.
В том бою погиб капитан Зозулевский, и ранен поручик Рубанов, как напечатали потом в газете «Русский инвалид».
Аким получил пулевое ранение в грудь.
Перевязанный медбратом, в тот же день был отправлен в мукденский госпиталь.
Он всё время находился в сознании, и стойко терпел то уходящую, то возвращающуюся тупую боль.
Каково же было его удивление, в результате чего стало даже легче, когда в палату зашла Ольга, в белом платке, как у Натали, и в переднике с красным крестом.
— Аким?! — старательно сдерживая волнение, подошла к нему. — Увидела в списках раненых знакомую фамилию, и решила воочию убедиться, что это не ты… Но ошиблась, — склонившись, поцеловала его в щёку и украдкой смахнула слезу. — Сейчас буду готовить тебя к операции. Доктор удалит пулю, — обернулась на двух вошедших санитаров с носилками.
В операционной, сняв наложенный бинт и разрезав ножницами слипшуюся от крови рубаху, она в ужасе вскрикнула:
— У тебя синяя кожа… В придачу к ране умудрился поймать какую–то из разновидностей маньчжурской лихорадки, — развеселила Акима.
— Эта лихорадка имени профессора Козлова и приват–доцента Егорши, возникает у больных после стирки рубахи в китайской синьке, — вызвал улыбку Ольги и рассмеялся сам.
Вошедший в операционную доктор, удивлённо перевёл взгляд на сестру милосердия и обратно на раненого.
— Разновидность весёлого ханшина? Жить будет! — высказал своё, научно обоснованное мнение.
Аким, согласно армейскому юмору, хотел вопросить: «С кем?» — но потерял сознание.
Пришёл в себя на больничной койке в палате, и первой, кого увидел, была Ольга, сидевшая рядом на табурете и вытирающая платком его лоб.
