Дэвид Вейс - Возвышенное и земное
– Как вы думаете, Вендлинг, была она любовницей курфюрста?
– Не сменить ли нам тему разговора? – предложил Рааф.
– Была или нет? – настаивал Вольфганг, словно, если он услышит правду, ему станет легче!
– Кто знает, – сказал Каннабих.
– Это ничего не изменит, знай мы даже то, чего не знаем, – вас не переубедить. Благодарите судьбу, что избавились от семейства Веберов. Я слышал, мать ее возбудила против Ланге дело, она утверждает, будто он обещал, женившись на Алоизии, содержать всю семью.
– Илию поет Доротея, жена Вендлинга, – переменил разговор Каннабих. – А ее золовка, Элизабет, получила партию Электры. Вы не возражаете, Вольфганг?
– Обе они поют прекрасно. Я и раньше писал арии для Доротеи.
– Обещаю, они будут слушаться вас беспрекословно, – сказал Вендлинг.
Но все дело в Раафе, думал Вольфганг, а престарелый тенор ничего не может обещать. Вольфганг спросил:
– Как фамилия кастрата?
Каннабих, редко выказывающий свои чувства, нахмурился.
– Синьор Дель Прато. К сожалению, должен вам сказать, на сцене он еще ни разу не выступал.
– Тогда зачем вы взяли его в труппу? – возмутился Вольфганг.
– Это придворный кастрат курфюрста. Мы обязаны дать ему роль.
– Не унывайте, Вольфганг, – сказал Рааф. – Дель Прато молод, вашего возраста, из него получится очаровательный Идамант. А я попробую научить его управлять голосом и держаться на сцене. Сам по себе голос не плох.
Не удивительно, что Рааф проявил такую готовность, с сарказмом думал Вольфганг. Когда начались репетиции, ошибки кастрата отвлекали внимание от недостатков самого Раафа.
Лекарство тут может быть лишь одно, как говорил Папа, – музыка призвана восполнить все недочеты. Женские голоса оказались прекрасны, в их партиях не нужно было почти ничего менять, зато мужские арии приходилось неустанно перерабатывать, приспосабливать к ограниченным голосовым возможностям Раафа и Дель Прато. Да и либретто доставляло немало хлопот. Некоторые сцены по-прежнему никуда не годились. Но когда он через Папу попросил Вареско кое-что исправить, придворный капеллан сказал, что Моцарт только портит созданное им произведение искусства, и отказался идти на уступки. Вольфганг вынужден был вносить изменения сам; Каннабих, избегая ссор, переложил всю ответственность на композитора.
Потом стал жаловаться Рааф, что его арии слишком сложны, хотя дело было не в ариях, а в самом Раафе – долго тянуть одну ноту он уже не мог.
Вольфгангу пришлось заново переписать арии Раафа, чтобы дать возможность престарелому тенору показать себя в низких регистрах.
Дель Прато держался на сцене так неуклюже, что Вольфгангу приходилось учить его играть, как малого ребенка. От его высоких нот всем делалось не по себе. Хотя, в общем, размышлял Вольфганг, Рааф оказался прав – голос кастрата не так уж плох, просто певец начисто лишен актерского таланта, и у него нет никакой подготовки.
Прошло несколько недель беспрерывных репетиций, но положение только ухудшилось. Вареско угрожал подать на Вольфганга в суд, если он посмеет без его согласия и дальше менять либретто; Рааф требовал, чтобы его арии звучали нежнее и мягче, хотя роль Идоменея была драматической, а вовсе не лирической. А Дель Прато – по роли фигура романтическая – казался на сцене слишком женственным, а порой жалким.
Возникла и новая причина для беспокойства. Мария Терезия находилась при смерти, и труппа опасалась, как бы из-за ее кончины постановка оперы не задержалась. Пана послал Вольфгангу свой траурный камзол и просил не унывать, если смерть Марии Терезии воспрепятствует постановке «Идоменея»; какая-то польза все же будет – сын и преемник Марии Терезии, Иосиф II, обладает, по крайней мере, большим музыкальным вкусом, и при нем могут появиться более широкие возможности.
После известия о смерти Марии Терезии в Мюнхене был объявлен однодневный траур, но, в то время как архиепископ, чтя ее память, запретил в Зальцбурге все увеселения на целых три месяца, курфюрст баварский повелел, чтобы репетиции «Идоменея» шли своим чередом.
Наконец-то, с горечью думал Вольфганг, люди перестанут связывать мое имя с ребенком, который удостоился чести посидеть у императрицы на коленях. О Марии Терезии говорили, что она была милостивой императрицей, но Вольфганг относился к таким разговорам с сомнением: поляки так не думали, и баварцы тоже. Мария Терезия славилась своей музыкальностью; она восхищалась им в детстве, но, когда он стал взрослым, не проявила к нему никакого интереса и не оценила его музыку.
Сознание, что срок его отпуска скоро истечет, тоже не давало Вольфгангу покоя. Он пока еще не мог вернуться в Зальцбург, никак не мог, и написал об этом Папе.
Папа ответил: «Не волнуйся. Помалкивай и ничего не предпринимай, а если здесь кто-нибудь спросит, я скажу, будто мы поняли так, что тебе предоставили шестинедельный отпуск для пребывания в Мюнхене уже после постановки оперы, ибо ни одному человеку в здравом уме и в голову не придет, что оперу такой значительности можно сочинить, переписать, отрепетировать и поставить за шесть недель».
Временами Вольфгангу казалось, что он вообще не сможет закончить «Идоменея». Постоянные споры измотали его. Бесконечным переработкам не было конца, их приходилось делать на ходу, и это только портило, а не улучшало музыку.
Прошел месяц с начала репетиций, а Вольфганг все еще сочинял музыку в голове, но записывать не мог. Это казалось ему бессмысленным. Что бы он ни написал, кто-нибудь тут же требовал изменений. Большинство арий было не закончено из-за постоянных поправок, вносимых по требованию певцов, а Каннабих между тем объявил труппе, что Карл Теодор намерен в скором времени посетить одну из репетиций, так что нужно все подготовить; неудачная репетиция могла привести к отмене постановки оперы, – а судить об удаче или неудаче курфюрст будет по ариям своего любимца Раафа.
Поздним вечером Вольфганг сидел при свете свечей над партитурой, он не в силах был собраться с мыслями и побороть тягостное состояние духа. Обычно он мог сочинять при самых неблагоприятных обстоятельствах, но в тот день Вольфганг чувствовал себя больным и разбитым, казалось, судно, несущее его по волнам жизни, готово разбиться в щепы.
Он создал огромное множество произведений, люди всегда удивлялись, с какой легкостью он творит, удивлялись его поразительной плодовитости, словно ставили ему это в вину, но если бы они только знали, с каким трудом это дается. Музыка несла с собой освобождение, а бесконечные переделки словно цепями опутывали его. Он так хотел поскорее освободиться! Он устал потрафлять вкусам толпы. Как тяжко быть рабом, творящим для глухих, для невежд, для посредственностей! Писать в угоду? В угоду кому? Раафу? Дель Прато? Каннабиху? Карлу Теодору? Себе? Приход Раафа нарушил его думы.
Этот визит насторожил Вольфганга. Несколько часов назад между ними произошла бурная ссора: тенор отказался петь свою партию в квартете, который Вольфганг считал музыкальной вершиной «Идоменея». Уж не ждет ли Рааф снова извинений? Впрочем, порой старик ему даже нравился – он умел держаться с достоинством и тактом, в этом ему не откажешь.
– Надеюсь, я не помешал вам, Моцарт? – спросил Рааф.
– Разве это имеет значение? – насмешливо заметил Вольфганг.
– Нам нужна ваша музыка.
– Я думал, в опере нужны только певцы.
Улыбка скользнула по лицу Раафа, суровый взгляд его слегка смягчился, и он сказал:
– Вы очень чувствительны, как все композиторы. Все еще помните о нашей ссоре?
– А вы, господин Рааф?
– Если бы я помнил обо всех ссорах, которые у меня происходили во время репетиций, память моя не могла бы вместить ничего другого.
– Так чему же я обязан такой честью?
– Я пришел к вам из-за арии, знаете, в той сцене, где я встречаю Идаманта впервые.
– Что в ней плохого? – Он сделал арию лиричной, как просил тенор и как того требовал текст либретто. – Она слишком высока для вас?
– Нет. Ария написана вдохновенно. Словно вам доподлинно известно, как чувствует себя отец, потерявший всякую надежду на встречу с любимым сыном.
Вольфганг, скорее озадаченный, чем польщенный, спросил:
– Тогда зачем вы ко мне пришли?
– Мы не можем допустить, чтобы «Идоменея» запретили к постановке из-за незначительных расхождений во взглядах между нами. Я так люблю эту арию, постоянно напеваю ее про себя.
– Но вы ведь постоянно требуете переделок.
– Я привык, что арии всегда приспосабливают к моему голосу. Но эта ария останется без изменений. В ней мне подходит каждая нота.
– А как насчет квартета?
– Вы должны понять, эта музыка не для меня, я такую никогда не пел.
– По этой причине вы и пришли ко мне?
– По этой причине вы и не хотели, чтобы я пел партию Идоменея? О, мне ведь все известно.
– Я не высказывал ничего подобного.
