Дэвид Вейс - Возвышенное и земное
– Четыреста пятьдесят, ваша светлость.
– Больше, чем вы того заслуживаете при ваших вечных отлучках.
– Всего одна отлучка, ваша светлость.
– Получается больше, раз вы отсутствуете так Долго. Завтра я даю концерт в честь русского посла, и, не прикажи я вам явиться сюда, вы бы до сих пор торчали в Мюнхене, играя для собственного удовольствия.
– Мне предстоит играть для князя Дмитрия Голицына, ваша светлость?
– Да, а в чем дело, Моцарт? – Колоредо удивил интерес, выказанный его слугой.
– Он мой друг.
– Могу себе представить! Брунетти сообщит вам, какую программу надлежит подготовить, а обер-камергер определит квартиру.
Вольфганг хотел было что-то сказать, но архиепископ дал знак, что аудиенция окончена, и Арко; взяв его под руку, вывел из зала.
– Его светлость и так на вас сердит, – шептал он на ходу. – Еще одно возражение, и он не позволит вам выступать.
Вольфгангу хотелось выбрать себе квартиру по собственному усмотрению, чтобы избежать давящей атмосферы германской резиденции Ордена, но Арко не разрешил. Пока он находится на службе у архиепископа, это исключено, сказал он. Вольфгангу пришлось поселиться в тесной комнатушке, темной и холодной; обер-камергер посадил его за один стол с камердинерами, поварами, кондитером и Брунетти, а когда было указано место ниже камердинеров, которые сидели во главе стола, он понял, что его наказали.
Да, подумал Вольфганг, похоже, что я снова в Зальцбурге. Он чувствовал себя глубоко оскорбленным.
Во время обеда отпускалось много грубых шуток, но Вольфганг не произносил ни слова. Лишь когда разговор коснулся болезни отца архиепископа, он спросил:
– Брунетти, а чем болен вице-канцлер?
– У старика колики.
– Bы шутите! Это же детская болезнь.
– Ничего подобного. Вы что, не знаете, сколько еды поглощают высокопоставленные особы? – Брунетти не боялся откровенничать с Моцартом. Моцарт ничего не передаст Колоредо, он слишком ненавидит архиепископа.
Наверное, поэтому архиепископ настроен на брюзгливый лад?
– Он и сам мучается желудком. А нас они кормят вот этими помоями.
– А как с концертом для князя Голицына? Что в программе?
– У нас есть камерный оркестр. В честь русского посла дирижировать будет сам Бонно, императорский капельмейстер. Программа еще не составлена. Этим поручили заняться мне. Каков будет ваш совет, синьор маэстро?
Вольфганг понимал, что Брунетти издевается над ним, и тем не менее концерт этот сулил ему многое.
– А кто еще будет присутствовать?
– Граф Пальфи, графиня Тун, князь Кобенцл и иже с ними.
Все его старые друзья и покровители!
– Мы могли бы сыграть мою «Концертную симфонию» ми-бемоль мажор, ту, что вы с Гайдном исполняли в Зальцбурге.
– Ту мрачную! Колоредо ведь ее не любит!
– Соло на скрипке даст вам возможность блеснуть. И принесет много гульденов. Колоредо все равно ничего вам не заплатит – вы ведь знаете.
– Что правда, то правда, – вздохнул Брунетти. – А кто исполнит партию альта?
– Я.
– Вы не сможете. Сколько лет уж не брались за инструмент.
– Как-нибудь справлюсь. По крайней мере, не напьюсь пьяный, как Михаэль Гайдн.
Но и меня заткнуть за пояс не сможешь, самодовольно подумал Брунетти. По сравнению с тобой я буду вторым Тартини или Нардини.
– Что ж, пожалуй, – сказал он.
Честолюбие! Играя на нем, всегда можно добиться своего.
– Но я хочу просить вас об одном одолжении.
– Каком?
– Исполняйте свою партию, как она написана.
– Я так всегда и делаю.
– Но на этот раз проявите особую внимательность. Прошу вас.
Брунетти пожал плечами. Что ему стоит пообещать! Когда Вольфганг поднялся уходить, он сказал:
– Ждите меня здесь завтра вечером в семь часов, к князю Голицыну пойдем вместе.
– К чему это? – раздраженно спросил Вольфганг. – Я знаю дорогу.
– Ангербауэр, старший лакей архиепископа, отведет нас туда.
Я и сам дойду, подумал Вольфганг, однако кивнул в ответ – не стоило пререкаться с Брунетти.
Назавтра Вольфганг отправился к князю Голицыну один; на лестнице он встретил Ангербауэра. Тот подал было знак посольскому лакею проводить Моцарта в зал. Но Вольфганг, не обращая внимания на лакеев, прошел через анфиладу комнат в музыкальный зал, направился прямо к князю Дмитрию, засвидетельствовал свое почтение и вступил в разговор. Русский посол чрезвычайно обрадовался встрече с Моцартом.
– Ваше выступление сегодня для нас большая честь, синьор кавалер. Мы услышим ваше новое произведение?
– Новое для Вены, ваше сиятельство, я написал его еще в Зальцбурге.
Граф Пальфи и графиня Тун тепло поздоровались с Вольфгангом. Как мила и обаятельна эта женщина, подумал Вольфганг. Графиня Тун сказала:
– Князь Голицын, нам выпало счастье – господин Моцарт приехал наконец в Вену.
Граф Пальфи выразил свое возмущение: архиепископ Колоредо, оказывается, скрыл от него, что Вольфганг Амадей Моцарт находится в Вене.
Он посылает Брунетти, – проворчал граф, – посредственного скрипача, выступить на одном из моих музыкальных вечеров, тогда как здесь вы. Он что, скрывает вас от других.
– Я только что приехал.
– Знаю. Из Мюнхена после триумфа «Идоменея». Ваша опера в Вене вызвала много шуму. Я хочу представить вас Готлибу Стефани, у него есть либретто, которое нужно положить на музыку, хорошую музыку.
– А он хороший либреттист, ваше сиятельство? – Вольфганг не желал больше иметь дело с дилетантами вроде Вареско.
– Господин Моцарт, он инспектор немецкого оперного театра в Вене!
Джузеппе Бонно, старший капельмейстер императорского двора и давнишний друг Вольфганга, дирижировал «Концертной симфонией» ми-бемоль мажор так, как написал ее композитор, задумавший создать симфонию с двумя солирующими инструментами – скрипкой и альтом. Камерный оркестр под управлением Бонно играл с большим мастерством и вкусом.
Вольфганг не признавался никому, даже Папе, даже себе самому – слишком уж это было мучительно, – как много личного вложил он в «Концертную симфонию»; только теперь, слушая ее в превосходном исполнении, он еще раз убеждался, какие горькие раздумья терзали его, пока он работал над этой вещью. Первая часть – Allegro maestoso – величественная, полная благородства, была в то же время оживленной. Сегодня «Концертная симфония» впервые исполнялась так, как задумал ее композитор. Вольфганг ликовал. Длинное оркестровое вступление звучало с подлинной симфонической мощью, выразительно и в то же время певуче. Мамина смерть перевернула мне всю душу, думал Вольфганг, я, видимо, никогда не смогу примириться с этой утратой. Но жизнь требует равновесия: вот так уравновешивают друг друга солисты и оркестр. Ему говорят, что он еще молод, но подчас он чувствует себя маститым, старым композитором. Слезы подступали к горлу при воспоминании о всех переживаниях, выпавших на его долю за последние два года. Но музыка никогда не должна быть сентиментальной. Это дурной тон.
Вольфганг напряженно слушал, ожидая вступления солистов, радуясь, что его музыка неизменно сохраняет чистоту и законченность, какие бы страсти ни бушевали в сердце создателя во время работы над ней. Разве можно назвать его только изящным композитором? Что касается силы воздействия его музыки, то он готов потягаться с кем угодно. Вольфганг улыбнулся, внимая безукоризненному исполнению оркестра под управлением Бонно. По-настоящему он слышал свои произведения, только когда писал их и когда их правильно исполняли. Первая часть подходила к моменту вступления солистов, и Вольфганг с огромным чувством удовлетворения отметил, что уж в этих-то пассажах он, во всяком случае, сумел достичь задуманного. А когда вступили скрипка и альт, Вольфганг убедился – сегодняшним исполнением своей симфонии он может гордиться. Брунетти, воодушевленный великолепной слаженностью оркестра, сам играл с изумительным мастерством и чистотой, чего давно уже с ним не случалось, а альт откликался, и казалось, будто они ведут задушевную, дружескую беседу.
Вторая часть Andante была настолько насыщена его личными переживаниями, что Вольфганг, играя, не подымал ни на кого глаз. Он написал ее в до миноре – тональность эта передавала всю глубину охватившего его горя. Струны изливали почти невыносимую печаль, но даже в самых трагических местах мелодия сохраняла певучесть. На его памяти Брунетти никогда не играл так прекрасно; доволен был Вольфганг и своим исполнением. Все меркло по сравнению с основной элегической темой – она звучала необычайно выразительно. В глазах Вольфганга блестели слезы, но он не плакал. Никто не должен догадываться, как много значит для него эта часть. Того, что он сказал музыкой, вполне достаточно.
Те, кому приходилось страдать, поймут его.
Третья часть – это больше дань тому, чего ждала от него публика. Rondo – его следовало исполнять presto – лилось вдохновенно и грациозно, и каждый инструмент получил возможность показать себя. Но сверкающая, нарядная музыка не стала от этого легковесной. Изящные арабески ни па минуту не затушевывали основную тему. И каждый инструмент оставался частью единого величественного целого.
