Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с бердышами.
— Водицы бы ей, сердешной, — участливо промолвила черноокая молодуха в летнике.
Стрелец погрозил в её сторону бердышом.
— Кнута захотела!
Пришел тучный поп в рясе. Осенил Настену медным крестом, молвил, обращаясь к народу:
— Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.
Мужики потянулись на торг, а старушки и молодые женки принялись кидать деньги.
Неожиданно к голове метнулась свора голодных бродячих псов. Настена страшно закричала.
— Гоните псов! — крикнул стрельцам Болотников, но те и ухом не повели: царев указ крепок, никому не позволено прийти к женке на помощь.
Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно: псы перегрызли горло.
— Куды прешь, дурень! — замахали бердышами стрельцы. — В застенок сволокем!
Болотников зло сплюнул и пошел прочь.
— Отмаялась, родимая, — послышался сердобольный голос благообразной старушки в темном косоклинном сарафане. — Прости, царь небесный, рабу грешную.
На крыльце Съезжей плакал юрод.
Глава 14
Кому люба, кому надобна?
Кабак гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы в поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени. Смрадно, пахнет кислой вонью и водкой. Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых питухов, выкидывают вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.
Иванка с Васютой протолкались к стойке.
— Налей, — хмуро бросил целовальнику Болотников.
— Сколь вам, молодцы? Чару, две? — шустро вопросил кабатчик. Был неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.
— Ставь яндову. И закуски поболе.
— Добро, молодцы… Ярыжки! Усади парней.
Мест за столами не было, но ярыжки скинули с лавки двух бражников, отволокли их в угол.
— Садись, ребятушки!
Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди. Мужики за столом оживились:
— Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!
Болотников глянул на умильно-просящие рожи и придвинул к бражникам яндову.
— Пейте, черти.
Питухи возрадовались:
— Живи век!
Кабак смеялся. Иванка много пил, хотелось забыться, уйти в дурман, но хмель почему-то не туманил голову.
— Будет, Иванка, — толкнул в бок Васюта.
— Идем, друже.
Вышли на Вечевую. Здесь вновь шумно. Плюгавый мужик-недосилок в вишневой однорядке тащил за пышные темные волосы молодую женку в голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:
— Кому люба, кому надобна?
Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.
— Велик ли грех её, Степанка?
— Себя не блюла, православные. С квасником греховодничала, — пояснил муж гулящей женки.
— Хо-хо! Добра баба.
— Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!
Старухи заплевались, застучали клюками:
— Охальница!
— Не простит те, господь, прелюбодейства!
— В озеро её, Степанка!
Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да посмеивались.
— А ведь утопят её, — посочувствовал Васюта.
— А что — и допрежь топили?
— И не одну, Иванка. Камень на шею — и в воду. Тут женок не жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского острова топят.
А мужик-недосилок все кричал, надрывался:
— Кому мила, кому надобна?
Но никто не шелохнулся: кому охота брать грешницу, сраму не оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.
— Дай-ка, зипун, друже, — проронил Иванка.
Васюта снял. Болотников продрался сквозь густую толпу и накрыл женку зипуном.
— Беру, посадские!
Толпа загудела, подалась вперед.
— Ай да детинушка! Лих парень!
— Кто таков? Откель сыскался?
Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.
— От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.
— Где это?
— Укажу.
Под громкие возгласы толпы вышли с Вечевой и повернули на Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную женку. Затем спустились с холма на улицу Петра и Павла. Здесь было потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.
Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.
— Тут бабка моя. Заходите, молодцы.
В избенке темно: волоковые оконца задвинуты; с полатей замяукала кошка, спрыгнула на пол.
— Жива ли, мать Ориша?
С лавки, из груды лохмотьев, послышался скрипучий старушечий голос:
— Ты, Ольгица?… Проведать пришла.
Женка открыла оконца, а Васюта достал огниво, высек искру и запалил свечу на столе.
— Никак, гости, Ольгица?
— Гости, мать Ориша. Желанные!
Поцеловала Иванку, ласково запустила мягкую ладонь в кудри. Бабка сердито зашамкала:
— Чать, муж есть, срамница. Стыдись! Огневается осударь твой Степан.
— Тоже мне государь. Козел паршивый! На площадь меня выволок. Не видать бы мне бела света, мать Ориша, коли молодец зипуном не накрыл. Доставай вина, потчевать сокола буду!
Бабка, кряхтя, опираясь на клюку, поднялась с лавки и пошла в сенцы. Ольгица же накрыла стол белой, вышитой по краям, скатертью, а затем спустилась в подполье. Принесла в мисках капусты, груздей и рыжиков.
Бабка поставила на стол запыленный кувшин с вином, поджав губы, сурово глянула на Ольгицу.
— В храм пойду. Помолюсь за тебя, греховодницу.
— Помолись, помолись, мать Ориша.
Ольгица открыла сундук, достала наряд и ступила за печь.
— Я скоро, молодцы.
Вышла в белом летнике, на голове — легкий шелковый убрус алого цвета. Статная, румяная, поклонилась парням, коснувшись рукавом пола, и пригласила к столу.
— Откушайте, гости дорогие.
Васюта молодцевато крутнул ус: ладна Ольгица! Глаза темные, крупные, губы сочные. Вон и Болотников на женку загляделся.
— Пейте, молодцы.
— Пьем, Ольгица! — бесшабашно тряхнул черными кудрями Иванка. Что-то нашло на него, накатило, взыграла кровь. Выпил полный до краев ковш и разом охмелел: сказались бражные меды да кабацкие чарки. Голова пошла кругом.
Васюта лишь пригубил и все стрелял глазами на женку, любуясь её лицом и станом.
— Не горюй, Ольгица. Мужик тебя не стоит. Замухрышка. Пошто пошла за экого?
— Чудной ты, голубь. Да разве я по своей воле? Отец-то у меня лаптишками торгует. Задолжал десять рублей Степану, — слова Ольгицы доносились до Болотникова как сквозь сон. — Степан же кожевник, в богатые выбился. А тут как-то стал долг по кабальной записи спрашивать. Но где таких денег набраться?… Вот и отдал меня отец Степану. А то бы стоять ему на правеже.
— Худо со Степаном-то?
— Худо, голубь. Постылый он, ласки с ним не ведала.
— А ты меня полюби, — игриво повел глазами Васюта, подвигаясь к Ольгице. Но женка оттолкнула его, прижалась к Иванке.
— Вот кто мне нынче люб. До смертушки раба его… А ты ступай, голубь. Дай на сокола наглядеться.
— Пойду я, Иванка, — вздохнул Васюта. — Слышь? К деду Лапотку пойду.
Иванка откинулся к стене; сейчас он не видел ни женки, ни Васюты, шагнувшего к порогу. Все плыло перед глазами, голова, руки и ноги стали тяжелыми, будто к ним подвесили гири.
Когда Васюта вышел, Ольгица закрыла избу на засов, села к Иванке на колени, обвила шею руками, жарко зашептала:
— Мой ты, сокол… Люб ты мне.
Шелковый убрус сполз на плечи, рассыпались по спине густые волосы.
— Уйди, женка!
— Не уйду, сокол. Вижу, сморился ты. Спать укладу.
Ольгица кинула на пол овчину, сняла с себя летник.
— Подь же ко мне, любый мой.
Прижалась всем телом, зацеловала.
— Горяча ты, женка, — выдохнул Иванка, проваливаясь в сладкий дурман.
Двое стрельцов ввели к воеводе косоглазого мужика с косматыми щетинистыми бровями. Мужик бухнулся на колени.
— Воровство, батюшка боярин! Лихие в городе. Злой умысел замышляют.
— Злой умысел? — насторожился воевода.
— Из деревеньки я прибег, батюшка боярин. Из Деболов. Намедни лихие в деревеньку заявились, мужиков крамольными словами прельщали. Двое их. Особливо чернявый прытко воровал. К бунту мужиков призывал.
— К бунту? — приподнялся из кресла воевода.
— К оунту, батюшка. Берите, грит, мужики, топоры да боярские головы рубите.
Воевода переменился в лице — вспыхнул, побагровел.
— Паскудники!.. Сказывай, смерд, где лихие?
— Тут они, отец воевода, в городе. Видел их на Вечевой. Чернявый-то гулящую женку зипуном прикрыл. Та к себе свела, в Никольскую слободу.
Воевода ступил к служилым.
