Антонин Ладинский - В дни Каракаллы
— Продолжай, продолжай! — нахмурился педагог.
Мальчик вздохнул и снова стал перечислять легионы:
— Четвертый Флавиев Счастливый, Четвертый Скифский, Пятый легион Жаворонка.
— Я же тебе говорил, что такого легиона нет больше в списках римского войска. Его изрубили сарматы и захватили легионные знамена. А легион, потерявший свои орлы, перестает существовать. Еще каких легионов нет более?
— Легионов Вара.
Плачущим голосом Диадумениан продолжал:
— Девятый Триумфальный, Десятый Близнец, Двенадцатый Громоносный, что стоит в Митилене… Четвертый Марциев Победоносный.
Целианий не знал жалости. Он готовил своего воспитанника к великим подвигам и, может быть, уже мнил своего ученика Александром, а себя — новым Аристотелем. Это по его настоянию мальчику дали имя Антонин, ибо имена, даже составляющие их буквы, имеют магическое значение. Так судьба юного цезаря была соединена с плеядой великих императоров. Это имя было связано с толпами маркоманских пленников и царственной философией Марка Аврелия, с расцветом гражданской жизни и изобилием плодов в годы Антонина Благочестивого.
Сдерживая детские слезы, мальчик продолжал называть легионы:
— Пятнадцатый Аполлониев Благочестивый, Разоритель Арбелы…
К моему удовольствию, урок на этом закончился, и мне наконец удалось передать Целианию книгу, а от него получить свиток для Вергилиана, оказавшийся собственным сочинением ритора под названием «О вреде ложных верований».
Затем я поспешил оставить этот дом, чтобы больше никогда не возвращаться в него, и направился на базар с намерением купить некоторые необходимые вещи, в том числе подарки для родителей и старого Аполлодора. Для него я приобрел великолепную бронзовую чернильницу. Но не умер ли старик? — спрашивал я себя. За эти три года я получил из родного города только одно письмо; по просьбе родителей старый ритор писал, что все с нетерпением ждут моего возвращения и жаждут отпраздновать переселение в отданный нам благодаря хлопотам Вергилиана дом. Ныне разлука с близкими людьми приходила к концу.
Тот день мы провели вместе с Вергилианом от третьих петухов до полудня. Ведь наутро, в первом часу, мне уже надлежало отправляться в далекий путь. В этот час уплывала в Селевкию ладья Ганниса с ценной и редкой статуей, которую Юлия Меса посылала в Рим в подарок сенатору Кальпурнию, хотя он мало смыслил в произведениях искусства, и я воспользовался этим случаем, чтобы поскорее попасть в Селевкию, служившую портом для Антиохии. Оттуда корабль должен был зайти за какими-то товарами в Лаодикею Приморскую и потом уже направиться в Херсонес Таврический, расположенный совсем близко от наших пределов.
Подкрепляя себя пищей перед дорогой, я слушал Вергилиана. Снова мы клялись друг другу, что рано или поздно встретимся в Риме, а поэт дал клятвенное обещание посетить город Томы.
Говорил больше Вергилиан, а я слушал, огорченный предстоящей разлукой. Поэт весьма изменился за последние месяцы, глаза его оттенили черные круги, и я не знал, терзают ли его воспоминания о Делии или в этой печали выражается разочарование в жизненном пути.
Небрежно сидя в мраморном кресле и бессильно уронив до самого пола правую руку, поэт раскрывал мне свои затаенные мысли:
— Я много размышлял в эти дни… Ты знаешь… Больше всего меня занимали судьбы человеческой души. Я слушал Аммония Саккаса, надеясь найти у него ответ на мучающие меня вопросы. Изучал диалоги Платона. Был посвящен в мистерии Цереры. Хотя это великая тайна и ее нельзя открывать даже близким… Но теперь я вижу, что все эти знания тают при первом же сомнении, как дым. Ты счастливее меня. Твой ритор научил тебя трезво смотреть на жизнь. Ты постиг учение Демокрита…
Я вспомнил, как Аполлодор, иногда сорвав с себя личину напыщенного философа, попросту беседовал со мной об учении этого замечательного мыслителя. Его бюст я не раз видел в таблинуме у Юлии Маммеи. Благородная голова на сильной шее. Гордые глаза и плотно сжатые губы. Отмеченный мудростью лоб. Короткая борода…
Вергилиан дружески похлопал меня по щеке.
— Приходится удивляться, что, невзирая на свою молодость, ты уже успел прочитать такие трудные книги.
Не желая извращать истинное положение вещей, мне оставалось только ответить, что это не моя заслуга:
— Я не читал книг Демокрита, а слышал о его учении из уст Аполлодора. Как бы мне хотелось, чтобы ты узнал его!
— Да, ты мне говорил о своем учителе.
— Но жив ли он?
— Будем надеяться, что жив и ждет тебя на берегах Понта. Передай ему привет от поэта Вергилиана Это достойный уважения человек, судя по твоим словам. — Поэт вздохнул. — Ты скоро покинешь нас. Что ты увезешь в свои Томы из нашей жизни? Я легко могу представить себе твои чувства. Будешь там рассказывать сарматам…
— Какие у нас сарматы! — перебил я друга.
— Или своим почтенным согражданам…
— Что я буду рассказывать?
— Что римляне — лицемеры, целыми днями говорят о добродетели, а погрязли в пороках. Да, мы уже не вызываем большого уважения у чужеземцев… Странно даже, что среди этой мерзости еще мерцает свет Эллады…
Он ударил несколько раз в ладоши.
Явился Теофраст и уставился преданными глазами на Вергилиана.
— Вот я, господин!
— Принеси свитки!
Мы молча сидели некоторое время, и каждый думал о своем. Я — о предстоящей встрече с родными, Вергилиан — может быть, о судьбах Рима. Очевидно, Теофраст знал, о каких свитках шла речь, и тотчас принес книги. Они оказались списком поэмы Лукреция «о природе вещей». Вергилиан протянул их мне с улыбкой.
— Прими это как один из моих скромных подарков…
Справедливость требует заметить, что подарки поэта вовсе не были скромными: кожаный мешочек, полный серебряных денариев, золотой перстень, который по молодости лет я не посмел надеть на палец, ларец из слоновой кости для хранения писем, прекрасный шерстяной плащ, необходимый для каждого путешественника, две туники из такой же фракийской шерсти, одна синего цвета, как василек, другая — цвета яичного желтка. Теперь в моих руках очутились шесть свитков поэмы Тита Лукреция Кара.
Вергилиан заметил мою радость и грустно улыбался, а я не мог утерпеть и развернул первый свиток. Поэма была прекрасно переписана, и не чернилами, а пурпуром, сочетание его с желтоватым папирусом ласкало зрение. Я прочел вслух первые строки:
Римлян родительница, ты богов и людей умиленье, матерь Венера, любовь! Ты под небом прекрасных созвездий шумом наполнила нам корабельное синее море, землю обильем даришь… О богиня, все сущие твари в чреве зачаты тобой и любуются солнечным светом.
Бури рассеяла ты, и холодные зимние ветры вдруг убегают с небес при легчайшем твоем приближенье, сыплет цветы нам весна, как дитя, улыбаются волны…
Я видел, что Вергилиан слушал с удовольствием.
— Мне хочется, чтобы ты увез эти книги с собой. Пусть они сохранятся в твоем городе для будущих поколений. Римляне все реже и реже читают их. А ты будешь изумлен на каждой строке любознательностью поэта. Его все занимает. Движение солнца и сущность материи. Звук, проходящий сквозь стены, и отражение в зеркале. Огонь из жерла Этны. Почему портик, построенный из равномерных колонн, кажется в конце более узким и по какому закону странный металл, который греки называют магнитом, притягивает железо. Читай эти стихи, ты многое почерпнешь в них, они озарят твой ум новым светом, и стены вселенной широко раздвинутся перед тобою…
Я обещал, что буду хранить свитки как драгоценное сокровище.
— Ты изгонишь страх из своего сердца, рожденный у людей молнией и громом…
Еще в Томах Аполлодор учил меня, что материя вечна и состоит из атомов и что каждой вещи соответствует ее качество: розе — запах, камню — тяжесть. Без дождей не было бы жатв, без расставаний мы не переживали бы радостных встреч…
Я перебирал свитки, и глаза мои останавливались на некоторых строках.
Друг, все земные тела состоят из частиц бесконечных, как бы ты их ни делил, но останется все ж половина, и для деления их не существует предела…
Потом мы поговорили о некоторых других вещах, в частности о сладости морских путешествий.
— Ты непременно должен побывать у нас в Томах, — убеждал я друга, и мне уже представлялось, как мы с Аполлодором поведем его по каменистой тропинке к священной могиле Овидия.
Лицо Вергилиана как бы потеплело.
— Я непременно побываю в Томах!
Но мне показалось, что он говорил со мной неискренне, как с ребенком, которого не хотят огорчать.
Снова я услышал жалобы поэта:
— Ты пришел к нам из отдаленной провинции и жил с нами. Скажи, есть ли у тебя ощущение, что все в Риме приходит к концу?
Я мог только в недоумении развести руками. По своему скромному положению мне часто приходилось наблюдать недовольство людей, но разве может римский порядок стать иным? Мы сами на себе испытали, как судят римские судьи.
