Камила - Станислава Радецкая
Доктор, чьего имени я не знала, больше не стал спрашивать меня о доме; мне показалось, он понял, что у меня нет ни дома, ни родных. Вместо этого он спросил, как меня зовут, и когда я назвалась, стал обращаться ко мне по имени. Он почему-то произносил его так, будто в моем имени было две буквы л, а не одна, и заметил, что имя это редкое, которое чаще встречается в окрестностях Рима. Мне хотелось сказать, что не знаю, откуда родом, но мягкий ход лодки усыпил меня, и я задремала от слабости и усталости.
Проснулась я оттого, что меня опять кто-то нес. Высохнуть я толком не успела и на холодном ветру моя кожа покрылась мурашками. Слуга доктора опустил меня на пристани, и здесь я наконец разглядела его, пока мы ждали доктора. Это был невысокий, круглолицый человек, коренастый, одетый во все темное. Он то и дело потирал щеки, уже покрытые сизой щетиной, и я заметила, что даже на пальцах у него растет шерсть. Он вовсе не был похож на человека, который спасает утопленников; лицо у него было таким хмурым и усталым, что, скорее, можно было подумать, будто он равнодушно пойдет мимо, если и вовсе не поможет потонуть по голове веслом. Он поймал мой взгляд и усмехнулся. Странное дело, от усмешки его лицо переменилось, но стало мягче. Я отвела глаза. Внешность бывает обманчива — это так, но судить о людях поспешно — неверно.
Доктор вскоре тоже сошел на берег, и матросы вытащили за ним его вместительный сундук, неосторожно бросив на доски пристани. Доктор неодобрительно покачал головой, и хозяин судна, стоявший на носу, налился багровой краской до корней рыжих волос и отвернулся.
— Что ж, пора домой, — доктор подошел к нам, вручив каждому из матросов по шиллингу. — Найди носильщика, Мартин. Но только того, кто не будет швырять наши пожитки на мостовую, иначе мы останемся без сундука.
Слуга кивнул, и я отошла на шаг, чтобы не напоминать о себе. Мне не хотелось уходить, но я знала, что наступил миг прощания, и от этого на душе стало тяжело. Здесь, на пристани, доктор казался мне больше спасителем, чем там, на лодке: пусть он был худ и носат, но его темные глаза глядели тепло, со скрытой смешинкой, точно доктор был готов рассмеяться в любой момент. Одежда на нем была добротная, пусть и не богатая; вовсе не такая, какую носил барон со своим семейством: ни кружев, ни вышивки.
— Куда ты, Камилла? — доктор повернулся ко мне, и я зябко переступила босыми ногами в тени. — Подойди сюда.
Он поманил меня к себе, и я смутилась. Мне не хотелось доставлять ему неудобств, и я была так грязна и так оборвана, что он должен был бы стыдиться даже того, что я стою рядом с ним.
— Не бойся, — добавил доктор. — Надеюсь, ты не намереваешься улизнуть прямо сейчас?
Я уставилась вниз и покраснела.
— Зачем я вам? — после долгого молчания выдавила я.
— А зачем все люди друг другу? — ответил он вопросом на вопрос. Я задумалась. Людей можно было использовать по-разному: продавать и покупать, заставлять их делать, что хочешь… Доктор засмеялся, глядя на меня, и потрепал меня по голове рукой в перчатке.
— Отвечу сам, — серьезно сказал он. — Для того, чтобы стараться жить на нашей грешной земле, как там.
Доктор показал пальцем вверх, на небо, по которому ветер нес пухлые облака. Я взглянула на его лицо: может быть, он смеется надо мной? Но нет, он был совершенно серьезен и, кажется, верил в то, что говорил.
— Я привык относиться к другим так, как хотел бы, чтобы они отнеслись ко мне, - пояснил он.
— А если вас обманут?
— Невелика печаль. На одного обманувшего приходится десять верных.
Я вздохнула. Его слова были, как мед на языке, и хоть он был ученым человеком, держался он просто. Мне хотелось ему поверить, но я невольно ждала подвоха.
— Может быть, я и есть из таких обманщиков…
— Сомневаюсь, Камилла.
Он потер веки, и я прикусила язык. Тогда я не могла понять, отчего мне хотелось ему перечить, как будто он был не спасителем, но мучителем. Только потом, вспоминая то облачное утро, пахнущее рыбьей чешуей и подгнившим деревом, я осознала, что боялась его: его профессии, его положения, его самого. Может быть, если бы слабость и безразличие не подступали ко мне вплотную, я бы ускользнула и исчезла среди улочек города, который приносил мне лишь разочарование и потери. Кто-то считает столицу средоточием милостей и благ, но мне Вена казалась дремлющим и жестоким зверем, который готов впиться в горло, однако я покорно шла рядом с доктором, не зная, куда деть руки — ни передника, ни карманов, ни корзины, ни накидки.
Доктор снимал две комнаты на юго-востоке города у господина гробовых дел мастера, если верить мрачной готической надписи над дверью на медной табличке, начищенной до блеска. Маленький плоский гроб раскачивался на цепи, чтобы любой неграмотный мог без труда найти дом скорби, и на обратной стороне гроба, когда на него попадал свет, можно было рассмотреть три оскалившихся черепа. На стене дома мелом был нарисован карлик в парике, который тащил висельника, и худой человек в модном узком темно-зеленом камзоле удрученно рассматривал творение неведомого художника и одновременно жевал кусок пирога, роняя крошки на мостовую, и с ближайших крыш за каждым его движением уже зорко следили голуби.
Когда мы подошли ближе, модник обернулся и просиял, как только увидел доктора.
— Вы вернулись, мой дорогой Златоуст! —
