Камила - Станислава Радецкая
Я совсем плохо выглядела на следующий день, и кое-где мне даже подавали милостыню, которую тут же отнимали сытые и крепкие нищие, которые чудом обретали зрение и конечности, стоило только отойти благочестивому дарителю. Иштван когда-то говорил мне, что они живут по своим законам и ненавидят весь верхний мир, а чужакам там приходится туго, но я никогда не думала, что мне придется испытать это на себе. На мои робкие вопросы о работе люди отводили глаза, и, когда я увидела свое отражение в одной из витрин, я поняла: всякий засомневается в том, что любой труд мне под силу. За три недели, с тех пор, как я переступила порог дома моей госпожи в последний раз, я очень сильно отощала, и на лице остались только глаза да кости, обтянутые кожей.
Один раз меня остановила на улице хорошо одетая женщина; она сочувствовала мне и намекала, что девушка может хорошо заработать легким трудом; голос у нее тек как мед, и мне стало так жалко себя, что я чуть было не пошла с ней, особенно, когда она посулила мне сытный ужин и теплую постель. Но в тоне ее мне послышались знакомые нотки — подобно со мной говорила мадам, преувеличенно ахая над моей судьбой.
Нет, туда вернуться я не могла, даже если бы захотела. Пока еще — нет.
Но голод заставил меня пасть низко, ниже, чем когда-либо — и ночью я ходила к торговым рядам и искала там отбросы, чтобы заглушить сосущее чувство в желудке. Один раз я ела землю, на которую пролили масло, — жирная, сладкая земля, и хоть я ждала, что вновь захвораю, этого не случилось. Хуже всего было ощущение безразличия, которое охватывало меня все больше. Мне не хотелось ни о чем думать и никуда идти — и, если бы не холод от земли, я бы и не вставала с нее, осталась бы лежать, свернувшись калачиком.
Последними я продала свои туфли, и за них мне дали хлеба. Я держала половинку краюшки в руке и думала, что сейчас съем его, а завтра — ничего не будет, кроме голода. Ни завтра, ни послезавтра — никогда. У меня остались лишь мое платье и рубаха, вот и весь скарб, если не считать письма от Иштвана, с которым я не могла расстаться. Если бы не оно, я, может быть, и нашла ту женщину из дома греха и нарушила все свои обеты. В конце концов, разве не лучше жить и жить хорошо, в шелках и сытости, чем помирать, покинутой всеми? А девство и честь ничем не помогут, разве что на том свете зачтутся. Так я рассуждала сама с собой, и та часть меня, греховная, темная, убеждала, что мне на роду написано быть шлюхой. Но вслед за этими словами я вспоминала Аранку, и тогда приходило понимание, что это и есть смерть, пусть даже ты еще говоришь, и ешь, и видишь сны. Но если смерть подстерегает там и смерть ждет здесь — не легче ли покончить со всем сразу? Нет никого, кто бы вспомнил и помянул меня, а Бог и Пресвятая Дева простят, ведь милость их бесконечна.
Я съела хлеб, сидя на покатом берегу Дуная, где среди поникших камышей была протоптана грязная тропка к воде, и дважды прочла письмо от Иштвана. Кое-где чернила уже выцвели, но я помнила его наизусть. Теплая волна поднялась в сердце, как и всегда, когда я вспоминала о своем возлюбленном. Пусть у него все будет хорошо. И у Якуба. И у моей госпожи. И пусть убийца получит по заслугам. У воды было зябко; поднялся ветер, и мои ноги без чулок и туфель мерзли — подол был слишком короток, чтобы прикрыть их. Теплота исчезла, но появилась решимость: вокруг никого не было, и никто не мог бы остановить меня, если бы вдруг захотел.
Над головой звонко запел дрозд, и мне стало неожиданно тяжело — жалость ко всему сущему, что приходится оставлять за собой, переполняла меня. Я сложила письмо и спрятала его на привычном месте, а затем, уже не раздумывая, встала, поскользнулась на топком месте, хватаясь за острые листья, чтобы удержаться, и, закрыв для смелости глаза, бросилась в воды реки всем телом. Холод обжег меня, и я сразу попала на глубину, захлебнулась; вода попала мне в нос, и я задержала дыхание. Лишь в этот миг я поняла: как на самом деле страшно умирать и как хочется жить, и та дохлая собака встала перед моим внутренним взором. Мутная желто-зеленая рябь смыкалась над моей головой, и мне разрывало грудь, потому что воздуха не хватало, и я потеряла сознание, отдаваясь на попечение смерти.
Потом была боль и яркий свет.
И твердые доски под моим затылком. И тягучая боль в груди. Меня неожиданно скрутило и стошнило речной водой, она выходила с соплями и кашлем, но, как ни странно, становилось легче: не телу, но душе. Я лежала на палубе лодки, и вокруг меня собрались люди, то ли мои спасители, то ли зеваки.
— А она идет ко дну, — я не сразу поняла, что это говорят обо мне. — Добро, что туфли сбросила, а то с
