Камила - Станислава Радецкая
Я увидела маленькую светлую фигурку рядом и вскинула голову. Сердце тревожно екнуло, но это был всего лишь заяц. Он подозрительно замер, но стоило мне только пошевелиться, как со всех ног он бросился прочь, точно маленький серый вихрь, и через мгновение о нем напоминала лишь дрожь черничных кустов, мимо которых он пробежал.
Остаток дня я медленно брела по дороге назад в город. Как я уже ненавидела этот опостылевший путь! Мне не хотелось встретить знакомых; казалось, я умру от стыда, если кто-нибудь увидит мою жалкую и грязную фигуру. У городских ворот меня обрызгала грязью карета, и мне показалось, что я уже видела ее у дома судьи.
На площади мне удалось найти почтаря, направлявшегося в столицу, но он с таким презрением взглянул на меня в ответ на безобидную просьбу довезти меня до Вены, что я покраснела. Противно вспоминать, как я бормотала, что заплачу, что у меня есть деньги — каждое мое слово было камнем в колодец моей гордости, и молодчик-почтарь буквально распухал на глазах от осознания собственной важности, и все больше тянул время, чтобы помучить меня. Конечно, от денег он не отказался, как и не отказался пройтись по моей внешности и чистоте на потеху прочим возчикам, но я не уходила, потому что мне нужно было уехать, и только молча краснела, когда его шутки становились совсем злыми.
В карете я забилась в уголок, чтобы не портить господам настроение своим потрепанным видом. Каждый из путешественников удивлялся мне, но, к счастью, со мной никто не заговаривал. Они обсуждали убийство, предстоящую казнь, общих знакомых, и от их разговоров мне было тошно, потому что жизнь казалась не более чем скомканной бумажкой, которую Господь бросил на землю, уставши сводить концы с концами. К моему несчастью, как только мы отъехали, они решили перекусить, и в карете запахло вареными яйцами, жареной птицей, вином и печеньем. Меня никто не угостил, да я и не ждала этого. Я закрывала глаза, чтобы заснуть, но вместо того перед внутренним взором то и дело вставало лицо Ганса во время нашего прощания, и я корила себя за то, что еду здесь, живая, а из-за меня опять погиб невинный. Стоит ли мне жить, если я приношу другим несчастья? Богохульная мысль возникла в моей душе, и я испугалась, потому что отвергать жизнь, значит, признаваться в ненависти к Нему. Я попросила у Него прощения, пока мои спутники жевали и болтали о пустяках, и мысль о смерти ушла, сгинула прочь, будто и не было ее. От скрипа колес меня сморил сон, и проснулась я, только когда мы остановились.
Вторую половину дороги мне пришлось ехать рядом с кучером, чтобы не мешать господам, потому что во сне я стонала. На передке экипажа было ветрено и холодно, потом пошел дождь, и я промокла и замерзла — у меня не было ни плаща, ни покрывала. Насмешливый почтарь расщедрился и отдал мне полсть из толстого сукна, от которого пахло псиной, но только к концу пути мои зубы перестали выбивать барабанную дробь. Он заговаривал со мной, но я не отвечала ему, только кивала или мотала головой. Почтаря это не смущало, и он рассказывал глупые и лживые байки о далеких краях, которые ему якобы довелось повидать. Мне было скучно его слушать, потому что многие из них я уже знала, но я ничего не говорила и лишь старалась улыбаться, когда он косился на меня.
В Вену мы прибыли на рассвете, и я почувствовала себя совсем маленькой и грязной, когда мы въехали в город через главные городские ворота, белые, как колотый сахар. Я сошла незаметно, стараясь не привлекать лишнего внимания; мне вновь сильно хотелось есть, и я купила брецель у торговца рядом с Чумной Колонной. Удивительное дело, стоило откусить лишь несколько кусков, как меня затошнило, и еда показалась безвкусной, как тряпка, хотя только что я пускала слюнки по жареному поросенку. Остатки я покрошила воробьям, которые охотились за помоями на заднем дворе овощной лавки, и они сделали мне одолжение, расхватав сладковатое пресное тесто. Идти господам сразу я боялась и потому нарочно тянула время: гуляла по улицам, спустилась к Дунаю, зашла в церковь, в которой еще до сих пор не была, — и только вечером наконец собралась с силами.
Городской дом ничуть не изменился за время, пока мы жили в усадьбе, и я воспряла духом: есть в мире нечто вечное, постоянное. Подойти и постучать в дверь я не решилась сразу и долго глядела на уже непривычную уличную суету, прежде чем уговорила сама себя, что всего лишь хочу забрать те вещи, что принадлежат мне, не кому-нибудь другому.
Дверь мне открыла Доротея.
На ней было мое платье, кое-как надставленное в груди, и мой чепчик. Она смешалась, когда увидела меня, и в подступающих сумерках мне даже показалось, что она покраснела.
— Что тебе здесь надо? — грубым голосом спросила она.
Я не ответила ей сразу и взглянула в лицо. Помощница кухарки (похоже, теперь она стала горничной) была набелена и накрашена, но в глаза она мне не смотрела, я никак не могла поймать ее взгляда.
— Почему на тебе мои вещи?
— Какие? Это тряпье? — она любовно погладила юбку, и меня точно ударили по щеке, я заботилась о своей одежде и тряпьем она не была. — Баронесса велела их выкинуть, а потом я упросила оставить мне.
У меня потемнело в глазах от
