Владислав Бахревский - Свадьбы
Только в золотом храме самого себя не сыскать, глазам раздолье чрезмерное. Свет, какой в тебе н1в, светит вдруг, а уж если зовешь его, ищи место тихое, сирое.
Выскочил Георгий из храма, а перед храмом на коне турок. Остановил коня у самой паперти и посвистывает. Долго посвистывал, выпросил, помочился конь, а турок хохотать, как шкодливый подросток. Георгий поглядел на это и пошел в гору, в монастырь, где был человек, через которого и полетела весточка в Москву.
Почти месяц шли свадебные праздники. Но всему есть конец. Собрались казаки в обратный путь. Перед отъездом Георгий разыскал на главном базаре лавку скупщика старых вещей. Был драгоману наказ от Тимофея Яковлева — войскового атамана: перед отъездом побывать в этой лавке. Глядит Георгий — глазам не верит: в лавке, потягивая кальян, сидят двое — один турок, а другой — Федька Порошин, тот самый, что лошадь у мужика украл.
Улыбнулся Порошин Георгию как незнакомому.
— Что, господин, угодно?
— Нет ли рыбьего зуба резного или резной слоновой кости? — задал Георгий условленный вопрос.
— Резной рыбий зуб есть, а резной слоновой кости давно не было.
Правильно ответил Федор Порошин, но тут встрепенулся его гость-турок.
— У тебя есть резной рыбий зуб? Покажи!
Достал Порошин бивень моржа, моржовые бивни были тем самым рыбьим зубом, за которым в Европе в те времена платили золотом.
— Зачем тебе, Сулейман, какая-то кость? — спрашивает Порошин. — Ты — первый ювелир господаря. У тебя алмазов — куры не клюют.
А Сулейман и не слышит, узоры рассматривает, да так жадно, словно это диво дивное.
А на кости выжжены да выцарапаны человечки, зверьки, знаки разные бессмысленные, словно ребенок баловал.
— Дикие северные люди попортили кость, — говорит Сулейману Порошин, — оттого и покупателя на него хорошего нет, а за малую цену продать обидно.
Засмеялся Сулейман.
— Я в своем искусстве добрался до самой вершины. Но на этой моей вершине скучно мне стало. Дальше-то куда? Думалось, некуда дальше. Тогда я перестал ходить в сокровищницы, ибо там моя душа не находила пристанища. Ювелиры изощряются. Изощренность их в конце концов — это смерть красоты. Изощренность убивает даже камень. Сокровищницам я предпочел базар. В прошлый раз я у тебя увидал удивительную скань русского мастера, а теперь вот этот рыбий зуб. В этих рисунках — душа неведомого мне народа. Неведомая мне красота… Я покупаю у тебя этот рыбий зуб!
Порошин заломил цену без всякой совести, но турок — мало того — торговаться не стал, накинул три золотых и тотчас ушел, унося покупку, словно боясь, что Порошин передумает.
Наконец-то они остались с глазу на глаз, Георгий и Федор.
Порошин долго молча глядел на Георгия, тот погляду не мешал.
— И думать невозможно, что мы с тобой, два московских беглеца, за тридевять земель в чужом крае обнимемся.
Обнялись. Всплакнули. Порошин достал хорошего вина, выпили. Рассказали о себе, задумались.
— Передай атаманам-молодцам, чтобы готовились гостей встречать, — сказал Порошин. — Падишах Ибрагим от болезни оправился.
— Как так? — вырвалось у Георгия. — Слыхал я, падишаха паралич расшиб.
— Расшиб, да отпустил… Я знаю все это от Сулеймана. Он для самой Кёзем-султан, матери Ибрагима, серьги делал и сам в Турцию возил.
— А ведь нам господарь о падишаховой болезни сказывал и велел атаманам передать.
— Лупу до того всех обманул, что теперь сам себя обмануть норовит. Ему перед султаном выставиться надо и перед Москвой тоже неохота ударить лицом в грязь.
— От казаков подарки тоже ведь принял!
— От подарков Лупу отказываться не умеет… Сидит он на шатком молдавском престоле потому, что уши у него большие… Всех он слушает и всех предает. Царю Михаилу он мир обещал у султана добыть, а султану обещал добыть Азов у царя Михаила.
— А нам обещал долгий покой.
— И все ему за обещания уплатить рады. Так-то! — Порошин опять долго поглядел в глаза Георгию. — Наконец-то, брат, мы с тобой государству служим. Государству. Ты это знай, дорожи этим. Не всякому в наш век дано — служить государству.
Простая истина, но посветлело у Георгия на душе. Не казакам он служит, не монастырю отца Бориса, а государству Российскому. Его дело — примечать черные тучи, бегущие в ту сторону, где родина.
«Коли Сулейман знал о том, что падишах выздоровел, знал об этом и сам Лупу, — думал Георгий, — надо в Москву нового искать гонца, а самому гнать в Азов».
Порошину он сказал:
— Тебе велено ехать на Дон. Атаман тебя зовет.
— Ехать подожду, — ответил Порошин, — как будто господарь войско собирает. Потихоньку, тайно, но собирает… Глаз да глаз нужен за князем Василием. Великий он человек. Княжество у него — проходной двор, у самого ни силы, ни крепостей годных, а всем нужен. При дворе его круговерть, базар секретов.
— Спасибо тебе! — Георгий, уходя, до земли Порошину поклонился.
— За что благодаришь?
— За науку. Велел ты мне учиться, как в первый раз встретились. Велел на Дону счастья искать. И сегодня сказал для меня важное.
— Чего же это я такого сказал, не упомню, — засмеялся Порошин.
— Сказал. Спасибо. Одного тебе простить не могу: лошадь какую у мужика увел.
Порошин опять засмеялся, но больно звонко, и глаза у него нехорошие были, не смеялись глаза.
— Ишь ты, праведник! — ив плечо толкнул. — Лазутчик, а праведник.
И опять смеялся. Веселей прежнего, но только совсем уж в том смехе смеха не было.
Каждое утро, открывая глаза, падишах Ибрагим видел перед собой золотоволосую женщину с печальными прекрасными глазами далекой ледовитой страны. Болезнь мало- помалу отступала, и паралич отпустил сначала лицо, а потом и тело.
Прекрасная сиделка пробуждение Ибрагима встречала каждый раз такой ясной улыбкой, что однажды падишах сказал: «Солнце».
Главный евнух врачевал своего хозяина на свой лад. Он через каждые полчаса менял красавиц-сиделок, но Ибрагим вдруг возмутился.
— Солнце! — капризно крикнул он.
Сначала не поняли, распахнули окна, но падишах отвернулся от окна и опять закричал: «Солнце». Стали думать, чего же требует повелитель, но тут к постели падишаха подошла Надежда, и падишах затих, закрыл глаза, успокоился.
Прошли дни, много дней, падишах обрел речь, и первое его повеление было обращено к златоволосой сиделке:
— Поведай мне историю твоей жизни!
— Великий властелин, в моем рассказе слишком много печального и горького! — испугалась Надежда.
— Я хочу!
Надежда рассказывала подробно об отце и матери, о деревне, о братишках и сестрах, о дворянине Тургеневе, у которого ее семья была в крепости.
— Корова у нас завелась — Буренушка. По два телка приносила. Да всякий раз! И обязательно у нее и телочка, и бычок. Тургенев прослышал про пашу корову п явился покупать. Мать в слезы, отец заупрямился, а что поделаешь — дворня тургеневская уже Буренушке рога обратала. Хочешь — торгуй, а не хочешь — и так возьмут. Да побьют ещо для ума. Сколько дал Тургенев, столько и взяли за кормилицу. Едва-едва хватило новую коровенку купить. Да все это полбеды. В избе нашей темной углядел дворянин сестру мою Аксинью. А была она первой красавицей. У Тургенева глаз волчий, жадный, вместе с коровой забрал в услужение сестрину мою. Надругался над нею, и кинулась Аксинья в омут. Тела не нашли. Люди говорят, русалкой ее видели. И не простой — у русалок она теперь как бы боярыней.
Слушал Ибрагим нехитрый рассказ, пе перебивая, до конца дослушал, слезы отер, после болезни, видно, слаб стал.
— У меня судьба горькая и у тебя горькая, — сказал наложнице. — Ты меня в беде моей жалела, и за то я тебя пожалую золотом, нарядами и любовью своей.
Сжалось у Надежды сердце, а что поделаешь, припала, как учили, к ногам повелителя.
Глава третья
Едва отошла от Ибрагима болезнь, кинулся он оргии заводить. Надежду на грязное не требовал, для сердца берег и всячески возвеличивал.
Стало ей до того свободно в Серале, что могла она дворец покидать в сопровождении евнухов и стражи.
В первый же такой выход попросила она слуг отнести ее на Аврет-базар — на невольничий женский рынок. День был пронзительно ветреный, но ясный.
Зима все еще не кончилась, весна все еще не началась: утром шел дождь со снегом, а ближе к полудню поднялся ветер, который торопливо сушил мокрые, скользкие улицы, гнал потоки.
Вода бежала шумно, рыжими, густыми от глины ручьями, и люди, глядя на своеволие воды, говорили: «Бык полюбил змею, скоро родится дракон».
Невольниц продавал в тот день один Берека. Он привез две сотни русских девушек и полсотни полек.
Слуги опустили носилки. Надежда вышла, окинула взглядом базар, отыскивая место, где стояла на позорище сама. Невольницы на холодном ветру дрожали, на них покрикивали, им грозили.
