Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая
Полутоны, ускользающие от нашей записи и отделенные друг от друга долгими паузами, в течение которых задерживается дыхание, производили очень странное впечатление.
Поэтому Ивон имел шумный успех. Ему пришлось перевести слова песни с диалекта жителей Соснового острова[59]:
Есть мясо, мясо,Мозг из костей,Пить кровь из жил —Ах, хорошо!Спать как мертвец —Счастья венец!
— Где вы научились этой песне? — спрашивали все.
— Я знал многих ссыльных…
Бесспорно больше всех аплодировали Ивону: он столько знал о жизни в далеких странах. У многих увлажнились глаза, когда он спел прощальную песню ссыльных, посвященную их собратьям, покоящимся на кладбище, между зарослями корнепусков и вершинами Тандю:
— О мать, когда отец вернется?— Он не вернется, он зарытНа берегу и не проснется,К нему призыв не долетит.И вместе с ним друзей немалоДышать навеки перестало.Лишь ветер, проносясь над морем в час ночной,Оплакивает вас, изгнанники, с тоской…
О, сколько было полных верыВ иные, лучшие года!Забыв свои мечты-химеры,Они уснули навсегдаТам, на чужбине этой дальней…Судьба найдется ли печальней?Лишь ветер, проносясь над морем в час ночной,Оплакивает вас, изгнанники, с тоской…
Одни, опьянены борьбою,Спешили, храбрые, впередИ смело призывали к боюЗа жизнь, за волю, за народ.Другие, полные печали,Конца безрадостного ждали…Лишь ветер, проносясь над морем в час ночной,Оплакивает вас, изгнанники, с тоской…
Хоть кем-то выбиты на плитахДрузей погибших имена —Лишь ветер помнит позабытых,Читает эти письменаИ от залива до заливаОн повторяет их тоскливо.Лишь ветер, проносясь над морем в час ночной,Оплакивает вас, изгнанники, с тоской!
Много еще было спето песен, но ни одна так не понравилась, как песни Бродара.
— Этот Ивон поет с таким чувством, словно сам побывал в тех краях! — шептались растроганные слушатели.
— А ведь сам он ничего не видел, только слышал рассказы ссыльных!
Правда, Огюст, спевший «Красавицу под покрывалом», произведение Вийона из Клерво, тоже привлек внимание, но все-таки первое место занял его отец, несмотря на несколько хриплый голос. Между тем песня тюремного поэта тоже была весьма чувствительной:
Всегда укрыта покрывалом,Прелестный призрак, шла она,И всех мужчин околдовала,С ней не сравнится ни одна.Пленясь ее манящим взглядомИ стана стройного красой,Быть с незнакомкой этой рядомСтремился юноша любой.Сорвете розу — она увянет,Доверьтесь счастью — оно обманет…
И вот один из них добилсяСвидания в ночной тиши…Своей победой он гордился,Любил красотку от души…И, приподнявши покрывало,Хотел коснуться милых губ.О ужас! Что оно скрывало?Больной проказой полутруп…Сорвете розу — она увянет.Доверьтесь счастью — оно обманет…
Бледная, взволнованная невеста отказалась петь. Она была счастлива, но ее сердце чуяло что-то недоброе угрожавшее их благополучию. Это что-то недоброе называлось роком. В жизни так много страданий и так мало радостей, что каждый новый день сулит больше горя, чем счастья…
LXI. Дом призрения неимущих девушек
Чем подозрительнее афера, тем больше простаков попадается на приманку; чем тщательнее прикрыт грех маской добродетели, тем большее количество глупцов соблазняет он. Если бы на свете существовали лишь одни плуты, никакие мошеннические проделки не удавались бы. Простаки и глупцы сами содействуют им вплоть до того момента, когда становятся их жертвами.
Олимпия и Амели были очень легковерны, не говоря уже об их служанке Розе: та тратила добрую часть своего жалованья на вклады в душеспасительные общества и охотно выводила свою фамилию на подписных листах. Чтобы хоть немного возместить эти расходы, она при закупках провизии охулки на руку не клала. При этом Роза так беззастенчиво хвасталась своей честностью, что ее хозяйки смеялись и все ей прощали. Мы говорим: хозяйки, ибо Амели сделалась почти такой же хозяйкой, как и Олимпия.
Мы забыли сказать, что Роза осталась в услужении у этих дам, потому что ее жениха перевели в другой гарнизон, и это помешало их свадьбе. Но она совсем об этом не жалела, ибо по мере того как округлялся ее кошелек, росло и честолюбие. Теперь она мечтала выйти за какого-нибудь старого толстосума и вести жизнь светской дамы: заниматься благотворительностью, собирать доброхотные даяния для бедных; последнее казалось ей особенно привлекательным. Подобно мольеровским служанкам, Роза была рассудительна и добивалась своей цели иначе, чем ее хозяйки. Она с удовольствием сопровождала их повсюду, позволяя себе иногда вставлять реплики в их разговор.
Олимпия, пожертвовавшая крупную сумму в пользу дома призрения неимущих девушек, однажды решила посетить вместе с Амели и Розой это богоугодное заведение. Сопутствуемые долговязым аббатом, они осмотрели весь дом, от подвала до чердака. Их удивило большое количество комнаток, выходивших в коридор.
— Совсем как монастырские кельи, — заметили они. — Зачем столько отдельных каморок?
— Его святейшество, надо думать, лично изволил начертить план здания, — ответил глупец аббат. — Кто знает, сколь высокое предназначение уготовано этому приюту для малых сих?
Проходя по длинным коридорам, женщины восхищались фресками. Им бросились в глаза некоторые подробности, ускользнувшие от аббата.
— Глядите, какая смешная поза у бога-отца! Что это он делает там, под кустом?
Действительно, художники строго придерживались библейского текста, согласно которому всевышний не показал Моисею своего лица.
— А что нарисовано под этим ложем? Неужели ночной горшок?
Аббат был тем более скандализован этими открытиями, что раньше ничего не замечал. Он решил сделать живописцам строжайший выговор, но тут новые замечания возбудили его любопытство.
— Как красиво! Словно Анжела с малюткой!
— Кто такая Анжела? — осведомился аббат.
— Одна девушка примерного поведения.
Это несколько успокоило священнослужителя.
На фреске, изображавшей брак в Кане Галилейской[60], Олимпия и Амели узнали себя в двух женщинах, склонившихся к апостолам в весьма вольных позах… На этот раз они только незаметно подтолкнули друг дружку.
Войдя в комнату, где работали художники, графиня и ее подруга очень смутились. Они встречались с этими молодыми людьми и ранее, но не подозревали, что те знакомы с Анжелой. Сейчас дамы очень испугались, как бы их не узнали. Они не ошиблись, ведь у живописцев хорошо развита зрительная память. Но, понимая, что в жизни часто происходят большие перемены, Жеан с товарищами отнеслись к превращению бывших проституток в светских дам, как к чему-то само собою разумеющемуся и не стали разоблачать их инкогнито. Негр, впрочем, увидев их, чуть не испустил удивленный возглас, но взгляд Трусбана вовремя остановил его. С минуту он стоял, разинув рот, а затем издал нечленораздельный звук.
Аббат придирчиво осмотрел начатые фрески и выразил крайнее недовольство позой, приданной Иегове на одной из уже законченных картин.
— Как известно из библии, — возразил Трусбан, — господь, дабы не пугать Моисея, повернулся к пророку задом, вместо того чтобы явить ему свой лик.
Спокойствие художника изумило аббата, но не смогло его переубедить. Договорились, что часть фигуры всевышнего, обращенная к вождю древних евреев, будет затенена. Решили несколько изменить и фреску, изображавшую пророка Иезекииля, который с аппетитом завтракал, вместо того чтобы произносить пламенную проповедь.
Дамы не захотели долго оставаться у художников, чем весьма огорчили Розу: ее все это очень забавляло.
Каково же было их удивление, когда, вернувшись домой на час или два раньше, чем предполагалось, они нашли на кухне Лезорна, который уплетал холодное мясо и запивал его дорогим вином! Их нежданный приход смутил бандита.
— Как вы сюда попали, милый Бродар? — спросила Олимпия.
— Очень просто: вы оставили дверь незапертой.
— Полноте! Я сама ее запирала.
— Вы повернули ключ прежде, чем притворить дверь.
— Скажите пожалуйста! Ведь могли забраться воры.
Не будь обе подруги столь доверчивы, они заметили бы бледность Лезорна. Но все обернулось для него благополучно; мало того, Олимпия и Амели стали еще больше доверять ему. Очень удачно получилось, что Бродар зашел в их отсутствие! Хорошо бы, если б он сторожил дом в свободное время…
