Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая

Луиза Мишель и Жан Гетрэ

НИЩЕТА

Роман в двух частях. Часть вторая

…В то время как она пыталась заинтересовать детей увлекательным рассказом, в котором описания чудес науки сменялись прелестью вымысла, со второго этажа послышался пронзительный крик. Клара бросилась было из комнаты, но дверь перед нею внезапно захлопнулась. Все же она успела разглядеть девочку лет двенадцати, с длинными белокурыми волосами, распущенными по плечам. Снова раздались крики, послышался шум, слов но кто то отчаянно боролся: затем все стихло. Г-жа Сен Стефан приоткрыла дверь.

— Не волнуйтесь, сказала она, — это сиротка, потерявшая рассудок. Мы не хотели отдавать ее в сумасшедший дом, там за ней не было бы надлежащего ухода, и оставили ее здесь.

Эти слова звучали правдоподобно, но Клара не поверила. Начальница приюта внушала ей глубокую неприязнь. Ей при шло в голову, — недаром она прочла столько романов! — что тут дело нечисто. Чудилась какая-то таинственная интрига…

…Старик поднялся из склепа, снял с алтаря белое кисейное покрывало и закутал в него Клару. Снова взяв ее на руки и спустившись вниз, он уложил тело в гробницу. На чело девушки он возложил венок, украшавший статую Богоматери.

В последний раз он взглянул на племянницу, поцеловал ее ноги, оросив их слезами, и попытался сдвинуть с места плиту, но не смог этого сделать. Впрочем, к чему закрывать гробницу? Все равно, в склеп никто не спускался. Если Клара должна умереть во сне, — зачем хоронить се заживо?

У старика едва хватило сил выбраться из склепа. Опустив крышку люка, он выпрямился, шатаясь. Вдруг его словно озарил ослепительный свет. Помраченный рассудок на мгновение прояснился, и, как при вспышке молнии, ему с ужаса тощей отчетливостью представилась вся глубина совершенного им злодеяния…

НИЩЕТА

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

I. Тулон

Тулон расположен у подножия горы Фарон, на берегу удобной бухты. От ветров, дующих с открытого моря, он защищен мысом Сисье и полуостровом Сепе. Залив, спокойный как озеро, позволяет кораблям входить в бухту и выходить из нее, не подвергаясь опасности.

Именно там, за железными воротами каторжной тюрьмы, построенной за разводным мостом и арсеналом, в камере № 5, предназначенной для тех, кто носит капустные листья (зеленые шапки), то есть для осужденных пожизненно, мы снова встречаемся с Бродаром спустя примерно год после его осуждения.

Головы заключенных лежат на деревянном брусе; ноги их прикованы к другому брусу в нижней части нар. В этот час, когда вся группа на замке, узники могут немного отдохнуть и забыться в тяжелой дремоте. Тела их, покрытые рваными одеялами, напоминают трупы в огромном морге.

Особенно тягостное впечатление производят двое, похожие друг на друга, как близнецы (эта игра природы встречается чаще, чем принято думать).

Но Бродар и Лезорн не в родстве. Они впервые встретились здесь, в Тулоне: один попал сюда из Парижа, другой — из Марселя. Помимо марсельского акцента, очень заметного у Лезорна, их различало выражение лица: у Бродара — скорбное, у Лезорна — зловещее. Надзиратели, которым некогда всматриваться в физиономии заключенных, говаривали:

— Веревку, что ли, привязать одному из этих остолопов на руку, чтобы не путать их?

— Э, старина, — отвечал Лезорн, — хватит с нас и кандалов!

Бродар и Лезорн охотно и трудились и отдыхали вместе. Бродар тешил себя мыслью, что его душа когда-нибудь переселится в двойника: небытие — последняя надежда отверженных!

Глядя на двух горемык, скорчившихся под жалкими одеялами, на их землистые лица, слабо освещенные мерцающим светом ночника, надзиратели замечали во время обхода:

— Да, эти хлебнули горя!

Оба узника ходили в одинаковых красно-желтых лохмотьях; обоих преследовали неотвязные мысли. Бродара терзала тоска по детям. Какая мука томиться в заточении и знать, что они — там, далеко, под жерновами неумолимой мельницы, раздавившими уже стольких людей! Ему ни с кем не хотелось делиться, и он почти не общался ни с Лезорном, ни с остальными заключенными.

Лезорн думал совсем о другом. Каторга оказалась для него своего рода убежищем: его осудили за преступление, к которому он был не причастен, а виновника совершенного им убийства все еще разыскивали. Таким образом, приговор обеспечивал ему алиби. Он старался по возможности облегчить себе жизнь на каторге, и менее всего ему хотелось выйти на свободу — ведь тогда он все время подвергался бы риску быть узнанным.

— В моем возрасте, — рассуждал про себя Лезорн, — человек дорожит покоем!

И он стремился ладить со всеми, никогда не ссорился с товарищами, но потихоньку доносил на них. Именно это и привело к беде: его внесли в список лиц, подлежащих амнистии. Безопасность Лезорна оказалась под угрозой: к Новому году его хотели освободить… И зачем только эти глупцы суются не в свое дело? Ему жилось здесь не так уж плохо, а теперь снова жди всяких злоключений! Хотя каторга — пристанище не из важных, но раз лучшего нет, он предпочитал ее виселице. Всегда найдется человек, готовый оказать медвежью услугу…

Правда, у Лезорна в запасе имелась замечательная идея, однако, чтобы ее осуществить, требовался сообщник. Вот что волновало его сейчас. Можно ли открыться Бродару? Выбора не было, как, впрочем, и возможности отыскать себе другой укромный уголок.

Всю неделю лил дождь, и хотя в камере сгрудилось множество людей, ни собственное дыхание, ни куча наваленного тряпья не могли их согреть. Помещение напоминало сырую, выстуженную мертвецкую. Каторжники переговаривались, смеялись, некоторые стонали. Лезорн и Бродар были погружены в раздумье. Несколько раз Лезорн пытался привлечь внимание Жака, но тот, усталый и безразличный ко всему, не откликался.

Вскоре обитатели камеры, измученные холодом и сыростью, в один голос стали просить одного из каторжников, завзятого говоруна, чтобы тот продолжил свой рассказ, начатый им несколько дней назад в такую же холодную и ненастную ночь.

Рассказчик, высокий смуглый старик с большим ртом и морщинистыми веками, сначала поломался, как девушка, затем откашлялся, сплюнул, вытер губы тыльной стороной ладони и, заложив комок жевательного табаку поглубже за щеку, начал:

— Мы, значит, остановились на том, как Коля собирался рвануть с горяченькими (удрать с деньгами), набив ими карманы. Он дал деру подфарбованным (загримировавшись), сменив шкуру (переодевшись) на офицерскую робу. Но вдруг он налетел на долгополого...

Все смеялись. Лезорн потянул Бродара за рукав.

— Слышь ты! — шепнул он.

На этот раз Бродар оглянулся.

Рассказчик продолжал:

— Долгополый падает; Коля помогает ему встать и поднимает позолоченную чашу, которую тот уронил. Не любил этот Коля, когда что-нибудь плохо лежало! Он кланяется, просит извинения; долгополый также рассыпается в любезностях, и вот они уже дружески беседуют, словно приятели, которых водой не разольешь… Однако отдать чашу Коля не спешил.

— Слышь, Бродар! — снова шепнул Лезорн соседу.

Бродар с безразличным видом повернул голову, равнодушный ко всему, что мог услышать.

— Охота тебе увидать своих детей?

— Он еще спрашивает! — воскликнул Бродар. — Да я бы жизни не пожалел за то, чтобы только свидеться с ними!

— Тише, дурачина! Не так громко!

Между тем рассказчик, поощряемый общим вниманием, продолжал:

— Долгополый, состязаясь с офицером в учтивости, приглашает его к себе. Коля отвечает, что, к сожалению, нынче вечером должен отплыть в Индию. Тогда долгополый предлагает его проводить, и вот они топают по городу. Все с ними раскланиваются; сам крючок (судебный следователь) снимает покрышку (шляпу), а Коля в ответ козыряет по-военному — ведь у него половина котелка (головы) выбрита…

Бродар опять погрузился в угрюмое молчание, а Лезорн продолжал чуть слышным шепотом:

— Нет ли у тебя на теле какого-нибудь знака, указанного в перечне твоих особых примет?

— Нет.

— Тогда тебе нужно выжечь отметину над левым локтем. Это можно сделать спичкой. Я научу тебя, как раскрасить выжженное место табаком.

— Спятил ты, что ли?

— Получится вроде старого шрама, — спокойно продолжал Лезорн. — Но этого мало. У тебя все костяшки (зубы) целы? Придется выбить парочку передних… Ты думаешь, я спятил? Ну, так слушай! — и он что-то шепнул ему на ухо.

Бродар вздрогнул.

— Это невозможно, — пробормотал он, — невозможно!

— Возможно, если захочешь.