Наоми Френкель - Дети
– Пей, – говорит Розалия, видя, что все это отталкивает его. Словно ей в поддержку, господин Гольдшмит громко втягивает в себя чай. Дух враждебности навевает на Филиппа эта темная и уродливая комната. Дух враждебности идет и от бородатых мужчин, которые глядят на него с увеличенных потертых фотографий на стенах. На углу большого портрета покойного отца паук сплел паутину, и он испытывает странное злорадное чувство, подобное тому чувству мести, какое он ощутил, назвав Эмиля Рифке нацистом. Он чувствует себя возвышающимся над всеми и лишним в доме сестры. Теперь ему становится ясно, зачем он вообще пришел этой ночью сюда. Он должен навести порядок в своей жизни, и первым делом освободиться от своей семьи. Даже подумать нельзя, что он приведет Эдит в эту неприбранную уродливую квартиру, в общество Розалии, деверя и этих двух евреев. Он должен быть свободным от всего этого, чтобы образ его жизни соответствовал образу жизни Эдит.
– Невозможно продолжать так жить, – говорит он тяжелым голосом.
Господин Гольдшмит ставит чашку на подоконник и берется за трость, которую всегда держит между ног. Розалия опирается всей тяжестью тела на стол и с безмятежным спокойствием обращается к брату:
– Говорит. Всегда говорит. Но цели никогда нет в его словах.
Она встает, чтобы подбросить уголь в печку. Шпилька выпадает из ее волос на стол, рядом со сжатыми кулаками Филиппа.
– Вам надо все здесь оставить, – кричит он близким, – немедленно!
– Оставить? – сухо говорит Розалия, возвратившись к столу. Руки у нее вымазаны черным от угля, и она вытирает их об фартук. – И куда?
– В Израиль.
– Как это сделать? – вздыхает Розалия и с ней все остальные.
– Сначала поедет мальчик, – добавляет ее муж, – а мы – за ним.
– Мальчик не поедет. Он вообще не хочет ехать в Палестину, а вступить в коммунистическую партию, стать членом молодежного коммунистического движения, – говорит Филипп.
– Глупости, – кричит Розалия, – весь вечер ты говоришь глупости, – и ударяет рукой по столу. Один из гостей встает, и подходит к столу – вернуть пустую чашку. Останавливается перед Филиппом, изучая его лицо, и, повернувшись, возвращается на место, не издав ни звука. Второй гость проделывает то же самое, задумчиво рассматривая Филиппа и покручивая пальцем пейсы. Чувство стыда охватывает Филиппа. У него возникло подозрение, что евреи узнали его, помнят его безразличие в тот момент, когда их забрасывали снежками. Подозрение и стыд усиливают его упрямство. Он гневно вперяет взгляд в этих двух евреев. Розалия вторично ударяет рукой по столу:
– Ты приходишь сюда болтать? Говори по делу! Что нам делать?
– Тише, Розалия, тише! – пытается господин Гольдшмит успокоить жену, и двое гостей качают головами, то ли тоже пытаются ее успокоить, то ли поддерживают ее крик.
– Что нам делать?
– Уезжать отсюда! Немедленно!
– Отлично! Только и ждали тебя, такого умного, чтобы сказать нам, как уезжать. Ну, так скажи! Как?
– Вы, как владельцы капитала, получите сертификат на въезд в страну Израиля немедленно!
– Отлично! Нет большего умника, чем ты! Но откуда к нам придет капитал?
– От меня!
Лицо Розалии искажается смехом, в котором прорываются нотки плача. Господин Гольдшмит встает и, ковыляя на больных ногах, подходит к ней, касается успокаивающим жестом ее волос. Она отбрасывает его руку. Вся горечь ее жизни выражается в этом смехе, и лицо ее становится уродливым.
– Успокойся, Розалия, – обнимает ее за плечи господин Гольдшмит, – успокойся! У Филиппа есть предложение.
– Благословение вам, Розалия, – говорит один из гостей, – пришел спаситель.
– Предложение! – смеется и кричит Розалия, из глаз ее текут слезы. – Предложение! Тысяча фунтов стерлингов! Откуда у него вдруг такая сумма?
Господин Гольдшмит опускается на диван рядом с Филиппом. Брови гостей поднялись вверх – тысяча фунтов стерлингов!
Во дворе заплакал ребенок. Стекла окон дребезжат от порыва ветра. Розалия протягивает руку к брату:
– Откуда у тебя такая возможность предложить нам эту сумму? Может быть, ты получил приданое? Невеста с тысячью фунтов стерлингов!
Филипп вскакивает с дивана. Тысяча фунтов стерлингов, и я свободен! И я навсегда освобождаюсь от них. За эту сумму я покупаю себе свое будущее. Мне надо добыть эти деньги. Семья Леви пожертвует их.
– Что ты все время кричишь? И если найду невесту, так что? Деньги, в любом случае, найдем!
Сердитое лицо Филиппа и решительность его слов осадили Розалию, и глаза ее погасли.
– Посмотрим, – слабо роняет она.
– В ближайшие дни вы услышите от меня подробности! – собирается силами Филипп.
Никто ему не отвечает. Впопыхах, нервно, хватает он пальто и шляпу, и убегает. Только на улице вспоминает, что даже не попрощался. Он успокаивает себя, что для них он торопится к Эдит – решить свою судьбу. Он перебегает шоссе, останавливается у красного фонаря, устремляя взгляд на свою квартиру. Окно светится! Кристина ждет его. Несколько минут его мучит мысль – подняться к ней. Он даже укоряет себя в том, что уклоняется от ответственности, душа в нем бунтует. Но тут же вливается в уличную толпу, и почти на бегу замечает новые листовки, расклеенные нацистами на столбах уличных фонарей:
«Гитлера к власти! Гитлера к власти!»
Филипп втискивается в скопление людей у остановки, чтобы захватить место на каком-либо транспорте. В одной из карет находится место. С удивлением смотрит на свои руки, которые сумели действовать. Довольный этим, он засовывает их в карманы. Карета трогается.
К Эдит! К Эдит!
Глава девятнадцатая
Из открытого окна разнесся крик по узкой улочке. Женщины и дети, которые вышли в этот час за молоком и хлебом, остановились и уставились в это окно.
– Петер! Петер! Петерхен! – кричала из окна старуха.
Люди начали собираться у дома. Среди них – Эрвин. Он только пришел с Александерплац, где расстался с Эдит. Лицо старухи исчезло. Человек выскакивает из дома, останавливается на верхних ступеньках последнего лестничного пролета, всплескивает руками, поднимает глаза к небу. Отчаяние слышится в его крике:
– Петер! Петер! Петерхен!
Никто из собравшихся у дома не знает, кто это Петерхен, и что с ним произошло. Но каждый представляет себе его горькую судьбу, и любое предположение тут же становится фактом. Женщины тоже возносят руки и просят высшую силу оказать милосердие Петерхену. Прохожие останавливаются, присоединяются к толпе и шепоток усиливается.
Эрвин протискивается к входу в дом, поднимается к человеку, стоящему на ступеньках:
– Что случилось? Чем вам можно помочь?
Мгновенно отпали все предположения: Петерхен не ребенок, с которым случилась беда, а птичка – канарейка. Вернее, кенарь из пары в клетке, который утром набрался мужества, и улетел. Мужчина на ступеньках вздыхает, и многие в толпе тоже вздыхают, и она все увеличивается, и все сопереживают мужчине. И Эрвин уже собирается покинуть вход, но видит спускающихся сверху двоих мужчин. Они ничем не отличаются от всех остальных граждан, собравшихся у дома. На них та же одежда, у одного на голове – кепка, у другого – берет, на одном свитер, на другом – меховой воротник, притороченный к куртке. Они вливаются в толпу у дома, и тут же исчезают. Но Эрвин, как тот праведник, который знает свою паству: по решительности их лиц, по энергичности их шагов. Он пытается за ними проследить в плотно теснящейся толпе. Впустую! Они мгновенно слились со всеми. Невозможно обнаружить даже одного из них. Эрвин стоит у входа и напряженно ожидает, что произойдет.
– ...И купил я его-то всего за одну марку, – продолжает рассказывать мужчина толпе, – такой вот первоклассный кенарь достался мне за одну марку. Такая была радость в жизни. И вот... все потеряно.
– Потерян, – поддерживает его женщина, – воробьи его заклюют до смерти.
– Такой красивый, аристократичный кенарь! – вздыхает бывший его хозяин.
– Не дадут ему жить. Эти серые птички не терпят птиц-аристократов.
Дети чирикают, как птички, и один из ребят швыряет снежок в воробьев.
– Не нападайте на воробьев, они еще завтра станут вашей пищей, – слышен чей-то голос из толпы, и Эрвин тут же понимает, что хозяин этого голоса вовсе не беспокоится о желтом кенаре.
– Может, и кошки.
– Почему не собаки?
– Мы и так уже едим мясо старых лошадей!
– Эта республика еще начнет вас кормить крысами!
Разговоры эти крутятся в толпе, и скрыто разгорающееся пламя ненависти уже показывает первые свои языки.
Топот ног на месте, хрип голосов, нервное покашливание.
– Дитрих! Где ты? Я плохо себя чувствую, Дитрих.
– Бабка, – объясняет мужчина на ступеньках, – бабка кричит. Что мне делать, если рак съедает ее желудок. И утром был у нее приступ боли. Из-за нее она не закрыла окно, и кенарь улетел.
– Так оно со стариками, – вздыхает кто-то в толпе.
