Наоми Френкель - Дети
В момент, когда Отто упомянул имя Эрвина и намекнул на какие-то его любовные похождения, мысли Филиппа потекли в иную сторону, и все это показалось ему правдой. Все, сказанное Удой, – правда! Вовсе не случайно Эрвин все время пребывает в доме Леви, и сегодняшняя его поездка с Эдит не случайна. Вечерняя стужа прохватила все его тело, и слабый свет красного фонаря навис над ним знаком ужаса.
– Отто, ты ведь пришел поговорить со мной о своем суде.
– Доктор! Что это пришло вам в голову? Я пришел к вам говорить о моих проблемах? Да нет же, я хотел обсудить с вами проблемы матери убитого Хейни. Старуха просила меня посоветоваться с вами, что я и делаю. Вам знакома мать Хейни?
– Знакома, Отто, знакома, – переступает Филипп с ноги на ногу, хлопает себя по груди. Он должен положить конец этим сложностям, прояснить отношения с Кристиной и Эдит.
– Доктор, перестаньте бить себя в грудь. Вы нервируете и меня. Я, человек, разбирающийся в жалкой жизни, говорю вам, это битье не помогает. Старуха, мать Хейни, похожа на вас. Каждый день казнит себя, набрасывая себе петлю на шею. Из-за всего этого не дает жить ни себе, ни близким. «Отто, – говорит она, – вы проповедуете грубую ложь. Убийца моего сына никогда не был социал-демократом. Сердце матери знает правду. Эмиль Рифке не ваш и не наш. Отто, узнай правду об этом офицере». И я обещал ей это сделать, несмотря на то, что я коммунист и верю тому, что написано в газете. Доктор, Эмиль Рифке, которого социал-демократы представляют, как коммуниста, и схвачен он в штабе коммунистов в дни беспорядков, как сотрудничающий с ними, конечно же, не коммунист, а офицер республиканской полиции, который прокрался в штаб коммунистов, чтобы их подставить. Поговорим начистоту, доктор. Вы знакомы с офицером полиции Эмилем Рифке?
Улица словно скрылась из глаз Филиппа. Отто решил расколдовать в этот вечер все скрытые тени в его, Филиппа, жизни. Лицо его замкнулось, глаза почти закрылись. Все переживания и страдания, которые измучили его, когда Эдит стала невестой Эмиля, пробудились в нем.
«Я поставлю конец всему этому!»
– Доктор, я задал вам вопрос! Вы знакомы с Эмилем Рифке?
– Да, Отто, знаком.
– Не волнуйтесь, доктор. Стоит ли расстраиваться из-за офицера? Вы дрожите, как лист на ветру. Жаль ваши нервы. Значит, вы с ним знакомы. Он, именно, таков, как представил мне его Саул? Мальчик сказал, что у вас с ним общая невеста. Вы волнуетесь, доктор. Почему? Все ваше волнение из-за какого-то офицера? Вы очень странны, доктор. Берегите нервы. Опустите руку и не топчитесь на снегу, обувь у вас промокнет. Доктор, я прошу только правду. Саул сказал мне, что женщина перестала быть невестой офицера и стала вашей невестой, потому что она еврейка, и вы – еврей, а офицер – нацист. Вот это я и хочу узнать: офицер Эмиль Рифке – нацист?
Филипп, очнувшись, приходит в себя. Он точно не знает, каковы политические взгляды Эмиля Рифке, и не интересуется этим. Чувство мести пробуждается в сердце Филиппа вместо прежних страданий и слабости духа. Чувство мести, дремавшее в его душе, пробуждается в полную силу. Он не спрашивает себя, правда это или ложь. Новое чувство захватило его душу. Он кричит, подчиняясь этому чувству.
– Да! Эмиль Рифке – нацист! Несомненно, он нацист!
– Нацист! – вскрикивает и Отто. – Вы хорошо подумали, доктор?
– Нацист. Я никогда не бросаю слова на ветер.
Филипп укрепляет себя в новом чувстве. Оно выводит его из одиночества и приближает к прохожим, скользящим по улице, к их предпраздничному настроению. Он сдал Эмиля его врагам. И не только одного Эмиля, но и Эдит. Никогда он не испытывал к Эдит такой сильной неприязни. Филипп не обращает внимания на Отто, опустившего голову. Он захвачен этим сильным чувством отмщения, и смотрит на освещенное окно своей квартиры с полнейшим равнодушием. Он оттеснит Кристину со своей дороги, как оттеснил Эмиля Рифке.
– Итак, Отто, что ты сделаешь с правдой, которая тебе открылась?
Теперь Отто топчется на снегу под слабым светом красного фонаря.
– Доктор, что я сделаю. Дни теперь не очень подходящие к этой правде, Осталось лишь открыть ее старухе. Но и это – тоже что-то. Старуха обрадуется, что офицер, убивший ее сына, социал-демократа, не социал-демократ. Ну, а мне что делать? Я решил сегодня говорить с вами в открытую. Как мужчина с мужчиной. Вот, и говорю: я был коммунистом и им останусь навсегда. И, как коммунист, подчиняюсь дисциплине, и говорю людям то, что приказывает мне партия, хотя сердце мое этого не принимает. Что делать, если война с нацистами – это главное, и правда о них многих раздражает. Мы заключили с ними перемирие, скрепя сердце и прикрыв рот, и нельзя его нарушать. Но, доктор, придут другие дни, и можно будет отнять руку ото рта. Нацист останется нацистом, а коммунист – коммунистом, и начнется война. А если ничего не изменится, и сердце не соединится с разумом, оно просто умрет. И я говорю вам, как человек с большим опытом жалкой жизни, человек без сердца – не человек. Пойду я, доктор, прямо к старухе, а вы идите своей дорогой. Вас ждут.
Пошел густой снег, отделяя Филиппа от Отто колеблющейся на ветру пеленой. Отто исчез, и Филипп один остался под красным фонарем, глядя на светящееся смутно сквозь снегопад окно своей квартиры. Филипп почувствовал, как слабость духа возвращается к нему, подобно болезни, и лишь следы прежних чувств все еще возбуждают в нем угасающее желание мести. Ухватившись за них, он возобновляет диалог с Эдит:
– Я покончу с этим. Еще сегодня ночью мы придем к ясному решению.
Покончу! – Но не сдвигается с места, держась за веревочное ограждение, натянутое вокруг лип. Силы его, решительность его направлены на Кристину. Она лишит его уверенности, открыв ему то, чего он боится. Ему потребуются все сильные чувства к Эдит, чтобы не потерять уверенности. Отчаяние рождает в нем агрессивность. Он чувствует в себе силу. В эту ночь решится его судьба. И решит он сам! В испуге он оставляет место под красным фонарем, и бежит на улицу, против ветра.
В конце улицы толпятся люди у трамвайной остановки. Филипп втискивается между людьми, скрываясь за широкой спиной огромного человека. Слышен звонок саней, и острые локти начинают оттеснять его, толкая со всех сторон. Но он не умеет защищаться. Лицо Филиппа открыто стуже и ветру, но нет у него сил, чтобы вторично выдержать борьбу за место в санях. К тому же он голоден, и в таком виде нельзя появляться перед Эдит. Следует немного успокоиться. Поесть и привести себя в порядок. Он проталкивается сквозь толпу и торопится в переулок, к лавке сестры Розалии.
Лавка закрыта. Жалюзи опущены. Он входит в квартиру со двора, через кухонную дверь. Ручка двери сломана. Дверь заперта, но нет ключа. Сколько себя помнит Филипп, эта ручка сломана, но он никогда не обращал на это внимания. Сегодня эта неряшливо закрытая дверь вызывает у него гнев. Он зажигает свет. Мышонок юркнул между его ног. Все в эту ночь не предвещает ничего хорошего. Слышны голоса из глубины комнаты, но с появлением Филиппа смолкают. В комнате господин и госпожа Гольдшмит, и с ними два черных еврея, которые были атакованы подростками у красного фонаря. В руках у них дымящиеся чашки с чаем, и они смотрят на Филиппа, приветствуют его, и отсвет неприятностей, о которых они говорили, еще видится на их лицах.
– Стакан чаю? – спрашивает его Розалия, когда он опускается на красный диван.
– Стакан чаю, – говорит он, и Розалия, тряся всеми своими телесами, в платье с кружевной оборкой понизу, уходит в кухню. Господин Гольдшмит сидит в плетеном соломенном кресле. Глаза его воспалены, короткая щетина придает его небритому лицу вид, словно он не мылся много дней. Господин Гольдшмит погружен в чаепитие, и не открывает рта, так же, как и два еврея. Сквозь единственное в комнате окно виден узкий квадратный двор. Единственный фонарь освещает его. Свет лампочки в комнате такого же слабого накала, как и фонарь во дворе, так что комната кажется продолжением темного двора. Печь плохо натоплена, и холод один и тот же, что в комнате, что во дворе. Розалия возвращается с задымленным чайником в руках, становится рядом с Филиппом, и острый запах ее тела ударяет ему в нос. Ломоть хлеба на столе, в обломке фарфоровой крышки немного сливочного масла. Вилки, и ножи, и селедка на коричневом фарфоровом блюде еще более обостряют запах.
– Пей, – говорит Розалия, видя, что все это отталкивает его. Словно ей в поддержку, господин Гольдшмит громко втягивает в себя чай. Дух враждебности навевает на Филиппа эта темная и уродливая комната. Дух враждебности идет и от бородатых мужчин, которые глядят на него с увеличенных потертых фотографий на стенах. На углу большого портрета покойного отца паук сплел паутину, и он испытывает странное злорадное чувство, подобное тому чувству мести, какое он ощутил, назвав Эмиля Рифке нацистом. Он чувствует себя возвышающимся над всеми и лишним в доме сестры. Теперь ему становится ясно, зачем он вообще пришел этой ночью сюда. Он должен навести порядок в своей жизни, и первым делом освободиться от своей семьи. Даже подумать нельзя, что он приведет Эдит в эту неприбранную уродливую квартиру, в общество Розалии, деверя и этих двух евреев. Он должен быть свободным от всего этого, чтобы образ его жизни соответствовал образу жизни Эдит.
