Миро Гавран - Юдифь
И городские старейшины удалились во дворец, ведя за собой злополучного пленника с намерением допросить его и понять, какая от него может быть польза.
Глава одиннадцатая
На тридцать четвертый день ассирийской осады горожане Ветилуи пали духом.
Истощились запасы воды.
Дети изнемогали, женщины и подростки теряли сознание от жажды. Обессиленные люди лежали в домах или просто падали на площадях.
В душах когда-то почтенных и богобоязненных наших граждан угнездился порок: слуги перестали повиноваться господам, дети не покорялись родительской воле, а на улицах в ночные часы случался и блуд.
Двое купцов, Эбед и Ифтах, открыто порицали священников, которые своим упрямством вызвали гнев Олоферна.
Они ходили по городу в сопровождении вооруженных слуг, а Озия не решался их арестовать.
Духбунта витал в воздухе, все опасались другдруга, и наша готовность сопротивляться Олоферну стала постепенно сменяться малодушием.
Ивот, на тридцать четвертый день ассирийской осады, в мои покои вошла служанка Шуа. Она приблизилась ко мне и осторожно, чтобы ее слов не услышали другие слуги, произнесла:
— Госпожа моя, я была на главной площади. Ко мне подошел начальник городской стражи и послал за тобой. Тебе велено как можно незаметнее, закрыв лицо платком и взяв меня с собой, прийти в городскую ложу. С тобой желают говорить градоначальник Озия и первосвященник Иоаким.
Услышав эти слова, я подумала, что у моей служанки от жажды помутился рассудок.
Мне показалось в высшей степени неправдоподобным, чтобы в столь тяжелые времена наши старейшины собирались терять время на беседу с женщиной.
Но когда Шуa совершенно ясно передала мне приглашение в третий раз, я убедилась, что она в здравом рассудке, и, прикрывая лицо платком, отправилась на встречу, которую так неожиданно назначили мне городские сановники.
Трепет и любопытство настолько подгоняли меня, что служанка едва за мной поспевала.
И как ни пугала меняэта встреча, мне больше всего не терпелось узнать, что же такое хотят они хотят услышать от вдовицы иудейской, почему они готовы тратить со мной свое драгоценное время.
Шуа молча следовала за мной. Казалось, что она не меньше меня была удивлена происходящим.
Иоаким и Озия встретили меня в обширной зале.
Оба они сильно изменились с тех пор, как всех нас постигла общая беда.
Я поняла, что люди, которые принимают решения относительно судеб других, всегда выглядят жестокими, а взгляд их неизбежно принимает холодное выражение.
В то же время они были какими-то еще более растерянными и жалкими, чем прочие горожане.
Иоаким заговорил, не желая терять ни минуты:
— Ты и в самом деле так хороша, как мне рассказывали. Ты красивее всех женщин, которых я когда-либо видел в своей жизни. Мне все о тебе известно. Ты вдова, и все говорят, женщина порядочная, умная и решительная. Я знаю, как ты два года соблюдала траур по своему покойному мужу. И потому полагаю, что только тебе, женщине избранной и возвышенной, по силам избавить от гибели наш народ.
При этих словах меня бросило в дрожь.
Мелькнула мысль, что и у него от жажды помутился разум, если он верит, что одна-единственная женщина может своими слабыми силами принести спасение всему народу
Градоначальник Озия глубоко вздохнул и сказал ему:
— Скажи ей все. Изложи свой замысел, хотя мне и кажется, что он обречен на неудачу.
— А у тебя есть лучший? — спросил его Иоаким.
— Нет.
— Тогда попытайся и ты поверить в то, в чем я убежден. Даже чудо становится возможным, если опирается на веру.
И, повернувшись ко мне, первосвященник Иоаким продолжил, не спуская с меня ледяного взгляда:
— В городе вот-вот разразится бунт. Жителям Ветилуи нужна надежда, надежда и спасение. Допросив Ахиора, мы многое узнали об Олоферне. Он не только хитрый и коварный полководец. Он ценит прекрасное, любит искусство, подчиненные его боятся и почитают, потому что он не проиграл ни одной битвы. Он оказался предусмотрительнее и мудрее всех своих врагов.
Военным делом он занимается с юности, и нет мужчины, который мог бы его перехитрить. Но вот женщина… Прекрасная женщина, такая, как ты… Мужчина, который провел жизнь в седле, увидев в военном лагере женское лицо необыкновенной красоты, такое, как твое, может забыть обо всем — об осторожности, о том, что кругом враги… Он может влюбиться, предаться… наслаждениям… он может просто подставить свою голову под удар меча. Возможно, тебе удастся путем обмана обезглавить это огромное ассирийское войско и добыть свободу для своего народа.
Я замерла от ужаса. Не кто иной, как сам первосвященник Иоаким, уговаривал меня осквернить свое тело, предаться греху с худшим врагом моего народа.
— Но я не в силах совершить такой грех, — с трудом вымолвила я.
Первосвященник нахмурился.
Очевидно, ему не понравилось, что я противлюсь грехопадению. А ведь его ремесло и заключалось в том, чтобы отвращать людей от греха.
— Ты думаешь только о себе. Но речь идет о спасении всего нашего народа. Тысячи женщин, тысячи детей могут погибнуть. Подумай, что есть больший грех: допустить истребление всего иудейского народа или разрешить вдове, не девице, но вдове, сблизиться с мужчиной, околдовать его своей красотой и убить.
— Но где я возьму столько сил, столько отваги?
— Молись Богу, и он даст тебе и силы, и доблесть. Здесь, в городе, ты все равно погибнешь. А если пойдешь в лагерь к Олоферну, быть может, спасешь и себя, и нас. В любом случае ты вернешь горожанам надежду. Сейчас они живут без надежды, в унынии, а это богопротивно. Отвечай же мне, что ты предпочитаешь — спасти свой народ или похоронить его. Я не могу тебя принудить ни к первому, ни ко второму.
Наступило тяжкое молчание.
Иоаким и Озия смотрели на меня так, словно от меня зависели их собственные жизни.
И я подумала: в какое же отчаяние погружены эти два высших сановника, если им пришлось обратиться за спасением к слабой женщине. Поистине, они были достойны сожаления.
Я попыталась встретиться взглядом со своей служанкой, но она опустила глаза.
Решение было предоставлено мне.
Удары сердца отдавались у меня в ушах. Я поняла, что каждое мое слово будет невероятно весомым, а также и то, что не стоит давать скоропалительного ответа. Поэтому я сказала:
— Сказать «да» или сказать «нет», не побеседовав с Богом, было бы неразумно. Лишь после молитвы я приму решение, которое смогу осуществить с верой в его справедливость. Разрешите мне провести в молитвах этот день и предстоящую ночь. Завтра в полдень я сообщу вам свой ответ.
Иоаким долго молчал.
Казалось, он был разочарован тем, что я не ответила ни «да», ни «нет», но оставила его томиться неизвестностью.
Наконец, первосвященник кивнул головой в знак согласия, не преминув, однако, заметить:
— Надеюсь, что Олоферн окажется таким же терпеливым, как и я.
Глава двенадцатая
В течение следующего дня я мысленно прожила всю свою жизнь и припомнила предзнаменования, указывавшие на то, что я избрана для высшей цели.
Да, я была необычным ребенком, не знавшим общества своих сверстников. В девичестве моя красота и ум вызывали всеобщее восхищение. Потом я испытала горькую участь молодой вдовы.
Едва я стала себя осознавать, как почувствовала, что Иегова готовит меня к великому дню, который даст мне возможность с блеском проявить все мои достоинства, но никогда, даже в страшном сне, не приходило мне в голову, что для этого придется стать блудницей.
Ведь мне была неприятна сама мысль о прикосновении мужчины, и священные супружеские обязанности я терпела как неизбежное наказание. Ни разу не согрешила я ни в делах, ни в помыслах своих.
Более того, к вящему моему ужасу, меня толкал на путь греха первосвященник Иоаким, хранитель и истолкователь Закона, призванный быть защитником веры и справедливости.
Я пыталась найти своими силами выход из западни, в которую меня загнали, обдумывая все обстоятельства судьбы моего города, моей жизни и вражеской осады, определявшей теперь наше призрачное существование.
Но как я ни старалась, я так и не придумала лучшего выхода, чем принять предложение Иоакима.
Слабая надежда на спасение сулила мне неизбежный позор, иначе же неизбежность виделась как безусловная гибель всего нашего народа.
Броситься в пасть зверя, именуемого Олоферном, завлечь его своей красотой, усыпить любовными играми, в которых я не столь уж и искусна, а затем умертвить его мечом — все это, как мне казалось, было выше моих сил.
С другой стороны, прийти назавтра к Иоакимy и сказать: «Нет, я не могу, мне это отвратительно, мне страшно, я слабая женщина, и пусть лучше мы все здесь погибнем» — представлялось еще более позорным и недостойным.
