Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
То же происходит и с мужчинами. Лоренцо бросает им вызов и никогда не оказывается побежденным. Он будет плясать до тех пор, пока партнер не свалится с ног, — ему мало, если тот просто сдается. Только когда партнер совсем обессилеет, Лоренцо отшвыривает его, — толпа кричит и улюлюкает, глумясь над жертвой, а он выбирает себе следующую.
Лоренцо плясал уже целый час — а это большой срок для любого давильщика винограда, — и тут он поманил к себе Анджелу Бомболини. Мужчины одобрительно зааплодировали, увидев ее ноги, и Бомболини удивился. «Чего это они так восторгаются? Ведь она же еще девчонка», — подумал он. Но Анджела была молодая и сильная, она унаследовала от матери крепкую спину и плечи и была во всем под стать Лоренцо. Остальные давильщики, плясавшие у самого края бочки, даже приостановились посмотреть, хоть это и не положено. Глаза у Анджелы были широко раскрыты и горели от возбуждения; сначала она плясала с Лоренцо, но не для него. Он смотрел ей в глаза, и она смотрела ему в глаза, но видно было, что она принадлежит себе, а не ему. Однако ему все дозволено — любое касание, любая ласка, и ни одна женщина не в силах его оттолкнуть. И тут состязание стало неравным. Лицо Анджелы сначала дышало невинностью, но потом настала минута— и это заметили все, — когда выражение невинности сменилось другим; теперь Анджела плясала уже для Лоренцо, преграда, стоявшая между ними и разделявшая их, рухнула. Анджела была вся во власти Лоренцо, во власти его глаз, его рук. Стыдно сказать, но в эту минуту — на глазах у всего города — он мог сделать с ней все что угодно, и Анджела не воспротивилась бы ему. Губы ее приоткрылись; он улыбался ей, и она улыбалась ему, и весь мир перестал для них существовать.
— Она уже больше не девушка! — выкрикнула какая- то женщина.
Бомболини повернулся и взглянул на нее.
— Нечего смотреть так, Итало. Он глазами лишил ее невинности, — сказал какой-то мужчина. И мэр потупился.
В дверях винной лавки он увидел свою жену — она стояла и улыбалась. «Все они в конечном счете одинаковы, — подумал Бомболини, — все до единой». Он снова повернулся к давильщикам. По лицу его дочери струился нот, льняная вышитая блузка, скромная блузка девственницы, натянувшаяся на высокой груди, тоже взмокла от нота, — и Бомболини снова отвернулся, потому что такое не под силу видеть ни одному отцу, такие вещи должны происходить без свидетелей… И тут он увидел Роберто— молодой человек стоял у винного пресса, вцепившись в деревянные обручи, и с гневом и изумлением глядел на Анджелу. Бомболини понял, что у Роберто на уме, и, протиснувшись сквозь толпу, взял его сзади за плечи и оттащил в сторону.
— Не лезь туда, Роберто! — шепнул он ему на ухо. — Тебя туда не звали.
— Но ведь он… он…
— Знаю, — сказал Бомболини. — Такое тут случается. Думаешь, отцу легче на это смотреть?
Оба опустили глаза и тотчас услышали рев толпы. Лоренцо отшвырнул от себя Анджелу, он насладился ею, она сдалась ему до конца, победа была полной. Она одиноко стояла среди виноградного месива, а другая женщина уже залезала в бочку. Постепенно чувство реальности вернулось к ней, она тряхнула головой, точно выходя из долгого сна или забытья, и побрела по винограду к краю бочки.
— Анджела! — крикнул Роберто.
Он выкрикнул ее имя, он протянул руки, чтобы помочь ей вылезти из бочки, но она не видела его. Он еще раз повторил ее имя, но она не слышала его. Она сама вылезла из бочки и ступила на мостовую, оставляя на камнях следы босых ног, перепачканных виноградным соком, и, не замечая его раскрытых объятий, кинулась к Фабио делла Романья. Никто, кроме Роберто и Бомболини, не видел их, поскольку все были поглощены другим зрелищем. На пороге дома Констанции появился капитан фон Прум. Он умылся и переоделся и снова выглядел так, как положено капитану немецкой армии. Позади него в дверях стояла Катерина Малатеста; Лоренцо увидел ее и кивком позвал к себе.
— Стой тут, — сказал ей фон Прум. — Я не хочу, чтобы ты туда ходила.
— Но я должна. Он видел меня. Я оскорблю его и оскорблю праздник, если не пойду.
— Я не хочу, чтобы ты туда ходила, — повторил немец, но ничто не могло удержать ее, и он это понял.
Она пошла через площадь, и вокруг сразу воцарилась тишина. Оркестр продолжал играть, но давильщики сначала перестали плясать, а потом друг за другом полезли из бочки. Предстояла битва, и всем стало ясно, что это будет битва орлицы с козлом, орлицы с фавном; оба они были под стать друг другу и так не похожи ни на кого — два язычника, родившиеся за тысячу лет до нас, одинокие и такие же от нас далекие, как орлица и козел.
Нельзя описать пляску Лоренцо и Малатесты. Ноги у нее были длинные и очень сильные, а ступни большие, узкие, и это хорошо для винограда. Порой казалось, что она плясала как бы поверху, не погружая ног в виноград, и это облегчало ей пляску. Лоренцо с такою силой схватил ее за запястье, что даже на другом конце площади слышно было, как его пальцы сомкнулись вокруг ее руки, и всем стало ясно, что он не отпустит ее до полной победы. Он добился этой победы, и мы поняли почему.
Орлица — птица холодная, одинокая и опасная, у козла же есть такие качества, которые дают ему возможность победить, потому что козел и лучше орлицы и чем-то хуже; он все испробует, чтобы добиться своего: полезет на самую высокую гору и проползет по навозной жиже, прикинется и дерзким и слабым, и глупым и мудрым, и прекрасным и мерзким, и нежным и грубым — и в конце концов победит, потому что желания козла более пылки, чем желания орлицы. Лоренцо хотелось одолеть Малатесту, а Малатесте, в общем-то, было все равно.
— Молодец, — сказала Малатеста. — Ты победил.
— Так я же знаю свое дело, — сказал Лоренцо.
Он подвел ее к краю бочки и приподняв, опустил на землю. Такой великой чести он еще никому в Санта-Виттории не оказывал. Он уже очень устал — состязание было для него нелегким. В былые годы Лоренцо, случалось, плясал без отдыха, а случалось, уступал свое место цыганке. Вот и сейчас он как раз собрался передохнуть, но тут к бочке подошел немец.
— Давай померяемся силами, — сказал фон Прум. — Попляши со мной.
— Я устал, — сказал Лоренцо. — Дело-то ведь нелегкое.
— Померяемся силами! — приказал немец. Лоренцо пожал плечами и направился к тому краю бочки, где стоял капитан.
— Снимите сапоги, — сказал он. — А то ягодам больно будет.
Фон Прум снял сапоги и шерстяные носки, и женщины, стоявшие возле бочки, ахнули при виде его белых, узких ступней.
— Теперь снимайте рубашку. Все равно придется, — сказал Лоренцо.
И толпа снова ахнула, увидев, какая нежная кожа у него на груди и на руках. Он был отнюдь не хилый, но по сравнению с мускулистой смуглостью Лоренцо выглядел, как ребенок рядом с мужчиной
— Не надо держать меня за руку, — сказал фон Прум.
— Я не могу иначе, — возразил Лоренцо. — Вы не будете знать, как двигаться.
Пальцы его сомкнулись вокруг запястья немца — они словно кандалами были прикованы теперь друг к другу.
И пляска началась.
Малатесте не хотелось смотреть, не хотелось видеть, как фон Прум будет унижен на глазах у всех. Не очень это приятное зрелище, когда унижают человека. Но была и другая причина, побуждавшая ее уйти с площади: она чувствовала, что в доме Констанции ее ждет Туфа. Он стоял за дверью в полумраке комнаты, когда она вошла. И, несмотря на полумрак, она увидела, как дико горят его глаза. Вот так же горели и глаза Лоренцо, только у Туфы они горели от сознания понесенной утраты, и потому огонь этот был куда опаснее.
— Если ты хочешь поквитаться со мной, приступай к делу без лишних слов, — сказала ему Катерина. Она увидела в его руке нож.
— Значит, и ты отдалась ему, — сказал Туфа. — На глазах у всего города.;
— Все женщины отдаются Лоренцо. И я не исключение.
— Скажи он слово — и ты сняла бы платье и легла с ним прямо на винограде.
Она молчала.
— Признайся, — сказал он. — Признайся же.
— Да, легла бы, — подтвердила Катерина. — Ты же знаешь меня.
Он пересек комнату и стал у входа в крошечную спальню.
— А тут ты, значит, спишь с ним, — сказал Туфа. В голосе его звучали гнев и презрение.
— Что ты хочешь сделать со мной? — спросила Катерина. — Что тебе от меня нужно?
С площади донесся взрыв хохота, и она поняла, что смеются над капитаном. Туфа вошел в спальню и пнул постель носком ботинка.
— Значит, вот где ты валяешься со своим немцем! И что же ты ему говоришь? — Он снова подошел к ней. — Может, иной раз забываешься и называешь его Карло, а? Бывает с тобой такое?
Она отвернулась. Ей вдруг стало скучно — не потому, что Туфа ей наскучил, нет, ей стало скучно при одной мысли о предстоящем объяснении.
— Не отворачивайся, — сказал Туфа. Ему хотелось, чтобы это прозвучало как приказ, но в голосе его была мольба.
