Клара Фехер - Море
Калманфи втолкнул в комнату всех задержанных: Яноша Баттоню, Орлан, сестру Беату и одноногого инвалида. Путаясь, он доложил о происшедшем. Из всего его рассказа Жилле понял лишь то, что Ача не нашли и вместо него привели этих четырех человек, которые, очевидно, знают, куда он исчез.
— Свяжите их, — тихим, спокойным голосом распорядился Жилле, — и этого, конечно, тоже, — показал он на Ванцака.
Калманфи подал знак своим молодцам в черной форме, и те веревками и поясными ремнями вмиг связали руки и ноги своих жертв.
— Снимите с них барахло.
Затрещала одежда. Ванцак, охнув, оттолкнул от себя локтями рябого подростка, который, хихикая, дернул его за галстук с такой силой, что чуть не удушил.
Эден сел за стол.
— Бейте до тех пор, пока не заговорят, — приказал он безразличным тоном Калманфи.
— Слушаюсь!
— Среди вас нилашисток нет?
— Есть. Они у коммутатора. Да и среди монашек…
— Позовите их сюда. Пусть они возьмут в шоры мужчин. Зажгите свет.
При свете свисающей с потолка люстры под матовым колпаком, лампы на письменном столе и двух принесенных из секретариата торшеров началось сатанинское представление. Орлаи и сестру Беату били поясами. Плеть оставляла на обнаженной груди и плечах кровавые борозды. Иногда ремень ударял по лицу; края губ, нос, лоб, покрывались кровью и потом. Женщины зажмурили глаза и молчали. Нилашисты в ярости кричали, сопровождая удары отборной бранью. Нилашистки орудовали по-иному. Они взялись за доктора Баттоню, Ванцака и одноногого — с визгом вонзали когти в лица связанных жертв, рвали им уши, носы, хватали за волосы и таскали по кабинету. Эден посматривал то на одних, то на других. Его уже не интересовало, скажут мученики что-нибудь или нет. Он не думал, когда и чем кончится истязание, свалятся жертвы замертво или их выпустят. Хотя он сидел неподвижно, но ему казалось, будто он и сам опускает плеть, впивается своими ногтями в живое мясо и ждет не дождется того момента, когда жертвы заохают, закричат, взмолятся о пощаде. Он забыл о времени, об Аче, о радии, обо всем. И вздрогнул, только когда задребезжал телефон.
— Что там?
— Это из проходной, кто-то спрашивает доктора Жилле.
«Кто-то» взял трубку из рук портье.
— Эден? Скорее спускайся. Говорит Паланкаи.
— А… ладно… иду, — ответил Эден, с трудом переводя дыхание.
— Есть радий?
Жилле на какую-то секунду задумался.
Паланкаи не возьмет его с собой, если он скажет, что не сумел достать радий. Впрочем, почему бы не взять? У него достаточно денег и золота. А впрочем, какое дело Эмилю… Важно, чтобы он его взял… Еще не хватало застрять здесь.
— Есть.
— Тогда живее, старина.
— Через две минуты буду внизу.
Жилле вскочил, оттолкнул стоявшего у дверей нилашиста и стремглав бросился вниз по лестнице, затем перебежал через усыпанный галькой двор и в мгновение ока был уже в главном здании. Со своей комнатой он простился мигом. Схватил только портфель и сунул в него коробку с драгоценностями, которую хранил до сих пор в письменном столе. На краю письменного стола стояла огромная хрустальная ваза. Второпях он задел ее рукой, ваза закачалась, свалилась на пол и, загудев, как колокол, разбилась на мелкие осколки.
«Какие грязные стены!» — это была последняя мысль, последнее удивление Эдена, когда он пробегал по коридору. Потом ухмыльнулся. А тех будут бить до утра… пусть бьют хоть до самой смерти.
«А если этот идиот захочет, чтобы я показал ему радий? Скажу, что ночью показывать нельзя, потому что он так светится, как настоящая Большая Медведица», — решил Жилле, выходя за ворота.
Но Паланкаи ничего не спрашивал. Он казался взволнованным и торопил Эдена поживее садиться в машину.
— Что ты так нервничаешь? — спросил Эден, когда они уже сидели рядом на переднем сиденье.
— Нервничаю? Русские заняли Бичке, вот что.
— Проскочим? — с тревогой в голосе спросил Эден.
— Хорошая шутка. Разве можно оставаться здесь с тремя килограммами золота, двумястами пятьюдесятью тысячами пенге и ста граммами радия?
— Что ты глупости городишь. Ста граммов радия и во всем мире нет, — раздраженно сказал Эден.
— Ну, тогда десять граммов, откуда мне знать. Сколько он стоит? Сто миллионов?
— Лучше подумай, сколько стоят наши головы.
Паланкаи, не отвечая, включил третью скорость. Неизвестно, почему на плохо освещенной дороге перед ним то и дело вставал образ Карлсдорфера.
В кольце
Ватар всю ночь не мог уснуть. Через каждые пятнадцать минут он смотрел на часы, вертелся, вздыхал.
В четыре часа утра у него уже не было сил совладать с собой. Он встал, перешел в другую комнату, сел перед рождественской елкой и постучал по веткам. Цветные серебряные шарики закачались, нити «ангельских волос» распустились, зазвенел крохотный колокольчик. От елки шел запах свеч, смолы, конфет. Гатар распахнул жалюзи, ожидая, что в комнату ворвется белоснежное зимнее солнце. Но за окном все было серым и безмолвным. Он снова сел в кресло и снова тряхнул ветки. Колокольчик несколько раз звякнул, затем со звоном свалился на пол.
К половине восьмого Татар ожидал прихода Паланкаи, но уже в шесть часов оделся и вышел в сад, затем спустился вниз по улице Реге к перекрестку, где по их уговору должна остановиться машина. Ценности он зашил в подкладку пальто, ключ от конторы звенел у него в кармане. Половина седьмого, без четверти семь, половина восьмого. Надо еще сто раз пройтись до ворот и обратно, и машина будет здесь. Девяностый круг он делает очень медленно, старается оттянуть время, вот уже без четверти восемь, но по-прежнему никого не видно. Не случилось ли какой беды с машиной? Следовало бы и ему поехать в Шомошбаню, а не пускать этого слепого щенка одного.
На землю медленно падали пушистые снежинки, Швабская гора казалась вымершей, во всех окрестных виллах окна были изнутри закрыты ставнями, а двери убежищ защищены мешками с песком.
Со стороны города доносился несмолкаемый глухой грохот, но ничего не было видно. Туман и снегопад скрывали огни пожаров.
Татар протянул ладонь. Как только упадет на нее пятидесятая снежинка, Эмиль будет здесь. На вязаные перчатки налипло не пятьдесят, а пять тысяч сверкающих, легких снежинок, но машина все не появлялась. Наверное, случилась беда, какое-нибудь большое несчастье. Еще раз отсчитать тысячу шагов, еще сто снежинок, затем пристально смотреть пять минут на стрелку часов — только бы оттянуть, отодвинуть признание страшного факта, что Паланкаи вовсе не приедет. Но ведь это невозможно, ключ у меня, и только вдвоем мы имеем право представлять фирму…
Прижавшись к ограде, он превратился в неподвижного снежного человека. Потом вдруг всплеснул руками. Бог ты мой! Да ведь мы же не здесь договорились встретиться! И он вспомнил, совершенно ясно вспомнил, что по уговору Татар должен зайти в контору, они встретятся у здания, вместе поднимутся… Ну, конечно же, на машине сейчас трудно было бы взобраться в гору. Господи, кто знает, как давно ждет его Паланкаи внизу? Что он ему скажет?
Татар сломя голову бросился вниз. Он не бежал, а несся, как ошалелый. Надо было спуститься на фуникулере… Куда там, разве он в состоянии ждать. На Итальянской аллее такси, конечно, не оказалось. У трамвайной остановки пришлось волей-неволей расхаживать взад и вперед целых пять минут. Мимо прошел молоденький солдат.
— Можете не ждать, папаша. Трамвая больше не будет.
— Как так не будет?
— А так, не будет. С сегодняшнего дня трамвай не ходит. Если хотите поехать в Пешт, то спуститесь на площадь Палфи к парому, это самый лучший способ.
Вместо того чтобы поблагодарить, Татар смачно выругался и бегом направился к площади Кальмана Тисы. Теперь уже минуты пролетали одна за другой. В половине десятого он вышел на площадь Кальмана Селла, а без пятнадцати десять добрался до парома. Паромщики только плечами пожимали, когда их спрашивали о времени отправления. На пароме теснилось уже человек двести. Со стороны Дуная дул холодный ветер, завывая в громоздящихся над водой обломках моста Маргит. Татар попытался было думать о городе, о расставании с близкими, о том, что скажут жена и мать, когда узнают о его отъезде, ему даже пришла в голову мысль, что следовало бы оставить денег хоть матери, но его все настойчивее и острее тревожил вопрос: застанет ли он Паланкаи.
Было уже далеко за полдень, когда он наконец свернул на улицу Хайош. От радости в груди запрыгало сердце: возле ворот стояла автомашина. Основательно запорошенная снегом, она, казалось, стоит здесь уже давно. Татар подбежал поближе и увидел, что это вовсе не автомашина, а остатки сгоревшего немецкого грузовика. В ужасе и растерянности Татар с трудом взбирался по лестнице в контору. Сердце давало перебои, казалось, он вот-вот задохнется.
