Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
— Не хвастай! Слюнки-то не пускай!
— А если забеременеют, что тогда?
— Откуда я знаю что!
— Нет, вы лучше скажите, почему Маман-бий не женится? Или не в силе?
Молча шедший впереди Бегдулла Чернобородый приостановился и, сердито набычившись, глянул на товарищей. Он был на голову выше всех, и ребята примолкли.
— Помните вы, кто Мамана развязал, когда мы, перебираясь с Сырдарьи, поймали его и за разорение народа наказали: посадили на серого осла задом наперед и к седлу прикрутили? Нет, не помните? Развязала вдова Давлетбая. А коли вы не сдурели окончательно, рыбьих мозгов наевшись, сами понимаете: баба никогда мужика не пожалеет, если он жениться не в силах.
Где-то он сейчас, Маман-бий?
Удрал поди, когда счастье от него отвернулось!
— Правда твоя. Богатенькие — они все трусы. Разорятся, поголодают малость и сразу — в кусты!
— И опять вы все переврали! — с досадой оборвал их Бегдулла. — Маман не из трусливых.
— А кто умнее, по-вашему, Маман-бий или Есенгельды-бий? — выкрикнул кто-то задорно.
— Маман-бий, — зашумели ребята.
— А по-моему, Есенгельды, — упрямо молвил парень, задавший вопрос. — Не возражайте, слушайте… Есенгельды-бий, как хорошая цапля — вожак, увел свою стаю с высыхающего озера. За это ему честь и слава! Кто за ним пошел, тот цел остался. И сам он свой дом и богатство сохранил. Со вчерашнего дня в его ауле той идет. А Маман что? Одинокий вепрь!
— Верно говоришь, Нурабулла, — не в лад поддакнул другой джигит. — Поначалу-то был Маман-бий умен да силен, а выпали из его рук поводья — и от самого счастье ушло, и от нас.
— Хорошо еще, если он живой ходит на этом мутном свете, — молвил Бегдулла, вздыхая.
На память ему пришли слова отца Сейдуллы Большого о Мурат-шейхе, что не пожелал он оставаться в этом нечестивом мире. И еще он вспомнил последнее слово старика отца: «Прощай, сын мой, я теперь ближе к тому свету, чем к этому, и тащи-ка ты на своем горбу, вместо меня, моих внуков. Пусть они живут…» Комок подступил к горлу Бегдуллы, ощетинилась дремучая черная борода во всю грудь, великан пошатнулся и сошел с тропы, надвое разделившей густые камыши. А потом размашистым широким шагом опередил товарищей, не в силах больше слушать их пустую болтовню. Но и тут пересекли ему дорогу веселые джигиты: Аманлык со своими дружками.
— Сыраклы, сыраклы! — загалдели они. — Поделитесь рыбкой на ушицу!
— Откуда идете?
— С тоя, — сказал Бекмурат.
Хотя рыбаки слыхали, что Есенгельды поставил новую юрту и закатил по этому случаю великий той, однако никто из их аула не удостоился приглашения. Теперь Бегдулла сразу догадался, что эти проходимцы пошли-таки на пир незваными;
— За вами, Аманлык, наверное, нарочного присылали? — сказал один из рыбаков с насмешкой.
— Будет трепаться-то! — оборвал его Аманлык. — Подумаешь, какие мы пышные господа, что твой хвост у лисицы, чтобы за нами нарочных гонять. Сами пошли да наелись себе на доброе здоровье.
— Бесстыжие вы собаки! — пробормотал пожилой рыбак.
Эти слова задели Аманлыка за живое, но он и виду не подал, что обиделся. Бектемир долго шел за ним в надежде, что тот достойно ответит обидчику, — Аманлык это умел, — и, не дождавшись, потянул дружка за рубаху: мол, отстанем от них, ну их! Аманлык сбавил шаг, но Бегдулла остановился и повернул назад:
— Идемте, Аманлык, ко мне домой. Что нам бог завтра даст, неизвестно, а сегодня будем вместе есть то, что уже дал.
Почитая Бегдуллу как сына человека, служившего Мурат-шейху, духовному владыке всех сырдарьинских каракалпаков, и уважая Чернобородого за твердость слова и характера, Аманлык и его приятели не посмели отказаться. Ведь все роды, перекочевавшие в низовья Амударьи без своего вожака, беспрекословно пошли за Бегдуллой и образовали еще один аул на Кок-Узяке. Пошли за ним и сироты.
В отличие от многих селений, выросших по берегам Кок-Узяка, в ауле Бегдуллы не строят землянок — одни камышовые лачуги; хижина Бегдуллы хоть и стоит на ровном месте в ряду других, высится над ними своими прочными стенами, связанными из толстых стволов сухого камыша, вперемежку с крепкими прутьями высокого джангиля. Между аулом и рекой стеной встают молодые заросли, придающие селению какую-то торжественную красоту. Никто из жителей ни одного стебелька из этой стены не выломает, листочка не сорвет Место это свято: могучие камыши, сквозь которые не пробиться малышам, охраняют детишек от опасности утонуть в спокойном, но глубоком Кок-Узяке.
А главная достопримечательность этого аула — великое множество детей. Если дым валит из очага, если теплится в лачуге жизнь, то навстречу путнику непременно выбегут двое-трое голопузых ребятишек. У Бегдуллы их пока трое. Это такие дети, что стоит матери чуть зазеваться — зимой ли, осенью ли, — они непременно выскочат голышом на улицу играть, и не загонишь домой, пока не посинеют от холода. Если не считать того, что в теплые дни родители выпускают их посидеть на солнышке, то зимой они не позволят выходить во двор даже высморкаться. С наступлением лета открылась для ребят желанная свобода, и сегодня они дружно выбегают навстречу отцу, пища, как голодные птенцы, вешаются ему на шею. Ребятишки нимало не стесняются Аманлыка и его товарищей, давно привыкли к нежданным гостям-попрошайкам, которые приходят в дом, чтобы сытно поесть, и потом уходят неведомо куда.
— Проходите, садитесь! — весело выкрикивают малыши, повторяя радушное приглашение матери.
Бегдулла погладил их по косматым головенкам, дал детишкам по три маленьких рыбки играть, остальные отнес жене чистить. А когда уха закипела, позвал соседей, чтобы гости не скучали.
Хоть и циновки в лачуге были камышовые и сидели приглашенные вокруг очага, вырытого в земле, на рогожках, облокотившись на подушки, набитые соломой, гостям стало уютно и тепло. Чай пили долго и со вкусом, нужды нет, что из жестяного кумгана, и хотя муки у хозяев не хватило на тесто для бешбармака, но уха, заправленная горсточкой джугары, оказалась отменной. Гости ели, потели, причмокивали да похваливали изобильные здешние места, жирную рыбу да тороватую хозяйку — искусную стряпуху.
После ужина за бесконечным чаепитием заговорили о днях минувших, о Мурат-шейхе, о биях Рыскуле и Давлете, Байкошкаре, об Оразан-батыре и Избасар-бахадуре. Когда кто-нибудь называл новое имя, все из уважения к ушедшим приподнимались, передвигали подушки и снова опускались на место. Дети давно заснули, обхватив ручонками дремлющую маму, а разговорам мужчин не предвиделось конца. Заговорили о Маман-бие, вспомнили «бумагу великой надежды» и Кузьму Бородина. Если иной разумник и заикнется, что вот, мол, сидим мы здесь, как на острове, никого не видим, ничего не слышим, тотчас перебивали его воспоминаниями о караванах, что везли через аулы диковинные товары из России, страны искусных мастеров, о русском оружии, с которым побеждали врагов. Птица воображения несла изгнанников над просторами Сыр-дарьи, и, сожалея о безвозвратно ушедшем счастье, люди ахали, охали, прищелкивали языками.
Вспоминали и о тех черных днях, когда кочевали, разоренные, по снежным дорогам без крова и пищи, а все потому, что птица счастья непостоянна: взлетит — и ее нет, и горестно вздыхали, и в глазах закипали слезы скорби и ярости. И тут же утешались собеседники тем, что места их нового жительства неприступны для врага, радовались, что через густой камыш да дремучую лесную чащобу никому сюда не продраться.
Но снова и снова возвращался разговор к Маману, и тут впервые высказал вслух Бегдулла неотвязную, мучившую его мысль, что напрасно они тогда обидели Мамана, посадили его на серого ишака задом наперед.
— Ничего, Бегдулла, — утешал его сосед. — Маман не из обидчивых. Ведь если бы мы тогда не зарезали его коня, эти-то, — и он указал на беспечно разметавшихся во сне ребятишек, — не добрались бы до благословенных наших мест живыми. Они — наше будущее, надежда народа. Понял это твой отец, когда остался один, и Маман это понимает, да еще как понимает, бедняга, львом-защитником своего народа рожденный. Великой души человек, будь у всех у нас душа такая — жили бы мы на этом свете как в раю!
— Да, Маман — настоящий бий, Маман — мудрец… — заговорили гости. — Еще он появится среди нас, вот увидите… С какой только стороны приедет, неизвестно… Но он еще придет к народу с доброй вестью!
Они без конца пили чай и вспоминали минувшее, помянули добрым словом и караванщиков-чаеторговцев, и перекупщиков-благодетелей, — без их заботы не попить бы им чайку всласть!
И тут не выдержал Бегдулла. Еще живо было в его памяти то зло, которое привозили людям караваны со своими бессердечными хозяевами. Разгорячившись, он забыл, кто сидит перед ним, и брякнул то, о чем уместно было бы помолчать:
