Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
Бай заставил второго верблюда опуститься на колени, развязал тюки. Чего там только не было! И мясо мороженое, и мясо соленое, и хлеб, и просо, и масло. Отдав Аманлыку пол-бараньей туши и мешочек с просом, бай снова поднял верблюда, а повод отдал Жаксылыку:
— Веди!
Жаксылык пошел впереди верблюда, Аманлык торопился рядом, на ходу целовал сына в лоб, в щеку, и слезы их смешивались на лице мальчика.
Не смотри, сынок, назад, не оглядывайся. Пусть аллах ведет тебя… ведет…
Не в силах сдержать рыдания, Аманлык повернул назад. А мальчик, верный наказу отца, не сбавляя шаг, глядя прямо перед собой широко открытыми глазами, крикнул только:
— Отец, маму жалей, — она, даст бог, выздоровеет! Аманлык не оборачивался, бежал к шалашу, пряча свою добычу под полами халата.
Акбидай лежала лицом к двери. Увидев мужа, она слабо улыбнулась:
— Пришел, бек мой!
— Лучше тебе стало, голубка?
— Лучше… Наш Жаксылык вырос, теперь он позаботится о нас…
— Вот что он тебе прислал! — сказал Аманлык, вынимая из-за пазухи хлеб!.
Акбидай благоговейно приняла краюшку, приложила ко лбу, благодаря бога за великую его милость, и положила хлеб себе на грудь.
— Ешь, — сказал Аманлык.
— Он холодный. Отогрею его своим телом и мальчику нашему отдам.
— Он уже наелся… там… кушай.
Акбидай отломила маленький кусочек и протянула краюшку мужу:
— Кушай ты, мой бек!
Аманлык тоже отломил маленький кусочек и стал медленно жевать. Мать снова прижала краюшку к груди, глаза ее закрылись, она задремала. Аманлык отрезал хороший кусок мяса и положил его в котелок.
Вскоре суп был готов. Но Акбидай спала. После полуночи она начала бредить: «Жаксылык… мой Жаксылык…» Аманлык тихонько потормошил ее. Она не просыпалась. Тогда он набрал в рот супа и по капле стал вливать жидкость из своего рта в ее полуоткрытые губы. Но она не глотала, суп стекал на щеки, на подбородок. Вдруг она шевельнула губами, широко открыла глаза, вопросительно глядя на мужа. Глаза ее стали закатываться. Не зная, что делать, Аманлык трясущимися руками приподнял ее плечи, положил голову жены себе на колено. Тело ее, которое только что пылало огнем, начало холодеть.
В отчаянии звал он жену. Она была недвижима. Вне себя он обрушил сжатые кулаки на свой собственный лоб и замертво свалился наземь. Уже брезжил рассвет, когда Аманлык очнулся, вспомнил все и опрометью кинулся на волю. Вскарабкавшись на бархан, он заорал в пространство:
— Жаксылык! Эй, Жаксылы-ы-ык!
Его крик разбудил эхо, пошел по горам, по камням, по бескрайней степи: «Жаксылык! Жаксылык!»
Толпа обессилевших от голода оборванцев, сидящая у дороги, зашевелилась. Опираясь о землю, вставали люди на корточки и смотрели на странного человека, который стоял на вершине песчаного холма, держа в руках куски бараньей туши, и, не умолкая, вопил: «Жаксылык! Жаксылык!»
— Ловите — он сумасшедший! — крикнул кто-то, и они всей гурьбой кинулись на Аманлыка.
Вмиг грабители вырвали у него из рук куски смерзшегося мяса и тут же набросились на него. Они, рыча, раздирая мясо руками, пожирали его сырым. Аманлык, не переставая звать сына, пустился бежать по дороге. Отвалившись от сырого мяса, один босоногий бродяга, прихрамывая, кинулся за Аманлыком:
Ге-е-ей! Вернись, безумный, вернись! Разве ты не знаешь, что Жаксылык, доброта, на том свете живет?!
Спутникам его понравилась «шутка». С хохотом они загалдели хором:
«Доброта — на том свете! Доброта — на том свете!»
Аманлык остановился и ринулся мимо беснующейся толпы обратно к шалашу.
— Акбидай! — кричал он. Оборванцы захохотали пуще.
— Он, видно, и впрямь спятил! — молвил тощий, как скелет, человек с непокрытой, косматой седой головой. — Кругом зернышка проса не сыщешь, а он о белой пшенице толкует!
Увидев, что Аманлык нырнул в свой шалаш, оборванцы полезли за ним: видно, еще что-то прячет! И замерли на месте. Безумец, сотрясаясь от рыданий, сидел над мертвой женщиной. Услышав за спиной возню и сопение, Аманлык встал, вытирая слезы. Хлеб, присланный Жаксылыком, выпал из-под одежды матери. Никто из голодных не коснулся этого хлеба. Аманлык поднял его и снова положил на грудь жены.
Сквозь безмолвную толпу грабителей протолкался тощий седой бродяга и, вглядевшись подслеповатыми глазами в лицо Аманлыка, снова застывшего над женой, с воплем пал на труп женщины. Это был Бектемир, вожак голодных сирот, захиревший после того, как наглотался едкого дыма в Жанакенте. Он долго не мог вымолвить слова, только трясся всем телом, сопел и наконец зачастил хриплым шепотом:
— Аманлык! Аманлык! Да ты ли это?! Встань, родной! Снова… прибился ты к нашей стае… Веди нас, веди… по-прежнему… Как бывало… помнишь?.. Вместе поклонимся слепому оку аллаха!
Аманлык хмуро вглядывался в темное, выдубленное морозом лицо оборванца и пятился от него… Вдруг, словно какая-то посторонняя сила толкнула его, Аманлык, расшвыряв бродяг, ринулся в людской поток, непрерывно текущий по дороге. Оборванцы потянулись за ним. Но немного спустя он остановился, взгляд его прояснился. Круто повернувшись, Аманлык пошел назад, к своему укрытию. Он повалил шалаш и, яростно обрушивая на него груды песка из бархана, похоронил Акбидай на том месте, где она лежала.
К полудню Аманлык закончил погребение и снова вышел на дорогу, зашагал, держа путь на Хорезм. Сироты, цепляясь друг за друга трясущимися руками, тянулись за ним разорванной цепочкой. Они спотыкались, падали, но не отставали.
…Головные отряды тысячеверстного кочевья беженцев, как истомленное жаждой стадо, рвавшееся к воде, докатились к низовью Амударьи и вышли к морю. Люди, побросав свои тощие пожитки, уже ловили рыбу из-подо льда. А хвост небывалого этого кочевья еще только отползал от берегов Сырдарьи.
Маман-бий, почерневший и обросший, без устали гонял на своем истомленном коне по аулам, не желая оставлять во власти врага ни единой семьи. Он нестерпимо страдал, видя, как новые хозяева вселяются в дома изгнанников. Так бы и схватил насильника, потащил за своим конем на аркане. Да ничего не поделаешь! Нельзя.
Кругом плач, ругань, споры, доходит дело до палок и кулаков, никто ведь не может спокойно покинуть гнездо, обжитое отцами и дедами. Только дряхлые старухи и старики, вроде Сейдуллы Большого, калеки с многодетными семьями упорно остаются в своих аулах. Стронуть их с места в такой трескучий мороз все равно что поднять мертвеца из могилы, надеясь на его душу живую.
Маман понял, что здесь он уже никому не нужен. Его место там, в голове кочевья. Он должен выбрать удобные места для жилья, помочь народу расселиться. И он тронулся в дальний путь. Но, еще не добравшись до Куандарьи, понял истинные размеры бедствия. При виде бесконечно скорбного шествия народа, который, покорно стеная и плача, устилая мертвыми путь, тащился по дороге, Маманом овладело отчаяние. Вот они — старики, матери, дети, больные, разутые и раздетые — тщетно протягивают руки, моля о помощи. Каждому готов он помочь, отдать последний кусок, посадить на свою лошадь, душу свою вынуть. Но кого, кого из них выбрать? Из сотен и тысяч одного… Сердце его обливается кровью, и он, стиснув зубы, едет, едет мимо живых, умирающих и мертвых туда, вперед, чтобы там хотя бы приготовить приют для тех, кто доползет живым, в обетованную землю мира.
Уже подъезжая к берегу Куандарьи, Маман увидел спокойно рассевшихся посреди дороги семерых оборванных, но дюжих мужчин. В сторонке у временного укрытия из веток джангиля стоял привязанный осел. Хотя вид сидящих людей не сулил ничего доброго, Маман остановил коня. Чернобородый оборванный мужчина с обмотанными обрывками одеяла босыми ногами быстро ухватил коня под уздцы. Другой бродяга, оставаясь сидеть, искоса вглядывался в Мамана красными гноящимися глазами.
— А-а! Маман-бий! Вот тебя-то нам и нужно! — злобно крикнул чернобородый. — Вот он, кровопийца народа! А ну, слезай с коня! Слезай, покуда жив!
Только теперь Маман узнал в нем старшего сына Сейдуллы Большого — Бегдуллу. Вид у него угрожающий, дрожит дремучая борода, голодные глаза горят. Ускакать, вырвавшись из его сильных рук, истомленному коню не под силу. Маман-бий, нарочито мешкая, медленно спешился.
— Сюда иди! — приказал Бегдулла, указывая на джангилевый шалаш, и пнул грязной ногой в бедро Мамана.
Маман резко обернулся, но бородач надвигался на него, тяжело дыша, и он молча вошел в укрытие. Посреди шалаша горел костер. Шесть женщин и десяток лохматых детей валялись лицом к огню. Только легкое движение ресниц говорило о том, что они еще живы. Маман-бий не выдержал этого зрелища, вышел вон. Его верного белого коня успели уже зарезать и освежевать. Зная, что, коли Маман начинает хмуриться, быть грозе, бородач первым подошел к нему, неся сбрую белого коня.
