Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
Женщина встала как вкопанная.
— Ты кто такой?
Она была молода, с круглым, но бледным миловидным лицом. Лет двадцати, наверное. Но оттого ли, что много плакала, или от бессонницы, ее большие глаза смотрели устало, а покрасневшие веки опухли. Вместо ответа Маман-бий сам спросил у нее:
— Как зовут? Чья сноха?
— Багдагуль я, довожусь снохой роду табаклы. А знаешь ты, что роду табаклы конец пришел? В живых одна я осталась! Но я все равно не успокоюсь, пока не достану бога топором. Или хотя бы Маман-бия, злодея, зарублю! У тебя дети есть?
Маман вздохнул, будто сверкающее острие ее топора вонзилось ему в сердце. В самом деле, почему он до сих пор не женился? И, не задумываясь, сказал ей Маман правду:
— Нету детей.
— Тогда почему и ты не выходишь с топором на бога? Э, да разве вы, мужики, знаете цену жизни! Раз нет у тебя потомков, зачем ты на коня садишься? Зачем на этом свете живешь?
— Муж у тебя есть? — спросил Маман строго.
— Ха! Уж не свататься ли захотел? И близко не подходи, бесстыжая душа! Муж мой и сын вчера ночью скончались, от лихорадки дух испустили в одночасье. Это тебе шутка, что ли? Чего глаза вылупил? Думаешь, я сумасшедшая? У вас, у мужиков, ни чести, ни совести. Бери-ка поскорей топор: бог, вчера истребивший наше племя, завтра истребит ваше, начнет подкапываться под других. Так постепенно и весь несчастный народ каракалпакский с лица земли исчезнет! А вы идите себе, ручки сложив, мимо. Иди! Уходи! Ишь встал, не шевелится! Или меня закрутить думаешь? Попробуй только сунуться, — я тебе горло перерублю! Садись на коня, езжай! Если увидишь Маман-бия, обманом завлеки его ко мне. Только смотри живого приводи, не убивай, — я сама ему голову отрублю. А уж после такого удовольствия, без лишних слов — в Кок-Узяк вниз головой!
— Где твой дом? — Назад!
— Давай отвезу тебя домой. Отдохнешь, после приведу к тебе Маман-бия.
Ты эти свои штучки брось. Уйдешь или нет? — И Багдагуль угрожающе двинулась к нему с топором. Маман-бий отступил к камышам. И когда, ведя коня в поводу, вошел в чащу и остановился, в голову ему ударили слова Багдагуль, и он медленно повторил: «Так постепенно и весь несчастный народ каракалпакский с лица земли исчезнет…» И. слезы неудержимо хлынули у него из глаз.
— Ассалам-алейкум, бий-ага, а мы вас сразу узнали! — услышал Маман за спиной и, когда нехотя повернулся, увидел двух оборванцев.
— Уалейкум-ассалам! Откуда идете?
Джигиты перемигнулись. Один из них — пучеглазый и такой худой, что на его лице можно было бы все косточки пересчитать, — запинаясь, молвил:
— Да вот, бий-ага, скучно нам что-то стало. Эта молодуха и заманила нас… вот мы тут и поджидали, когда она в гущу камышей зайдет… Ну, увидали, как она вас турнула… мы-то уж подавно… куда нам… Надежду потеряли…
— Веселые вы ребята, резвитесь, как сытые кабаны! Здесь, что ли, Аманлык живет?
Здесь, мы все тут вместе живем, да он занедужил.
— Ну, а остальные живы-здоровы?
— С тех пор как вы от нас отъехали, двое ребят пропало. Пошли скот воровать на кунградскую сторону, а хозяин тамошний их подстерег да убил… Ой-ей, бий-ага, волосы-то у вас на голове и борода до чего отросли! На голове точно шерсть дыбом стоит.
— Да, джигиты, и внутри голова моя точно шерстью набита. Идемте-ка к вам в лачугу!
Аманлык лежал неподвижно, распростершись на циновке. С тех пор как услышал он от Бегдуллы о том, как увозили на чужбину сестренку, места себе не находил. Хоть и знал, что ее продали, хоть и прошло с тех пор много лет, но все виделась ему тринадцатилетняя Алмагуль, идет — и дорога за ней темнеет от слез.
Войдя в лачугу, Маман-бий снял со стены меч, подаренный Аманлыку Оразан-батыром, приложился к нему лбом, повесил обратно и наклонился над Аманлыком:
— Ну, здравствуй, что ли, брат, вот нам и свидеться довелось!
Но тот только поднял на Мамана красные измученные глаза. Хотел Маман сесть около друга, но что-то в убранстве хижины его остановило. На циновках из камыша лежат две новенькие белые кошмы. Откуда они взялись? И решил про себя: конечно, краденые!
Пучеглазый джигит заметил удивление бия.
— Садитесь, бий-ага! Мы не из тех волков, что по своим хлевам шарят!
Маман молча ступил на кошму. Слова Багдагуль гудели в его ушах: «Постепенно несчастный народ каракалпакский исчезнет… исчезнет…» Вот и Аманлык лежит в тяжком недуге — и встанет ли, кто знает…
— Где Бектемир, ребята? — спросил он, чтобы отвлечься.
— Все появятся к вечеру.
— А ты, Аманлык, простыл, что ли? — Маман пристально вглядывался в его воспаленное лицо.
— Наверное, так, Есенгельды-бий той устроил, а я всю ночь у костров истопником был, спереди огонь палит, а со спины ветер с озера дует, — возможно, и простыл, — голос у Аманлыка слабый.
— Что за той?
— Новую юрту поставил… Оказывается, юрту эту ему сам Мухаммед Амин-инах прислал.
— Неплохо. Очень хорошо. А Мырзабек-бий и его люди были приглашены?
— Не знаю. Увидеть не довелось, — Аманлык слегка оживился, поднял голову, потянулся к Маману.
Брови Мамана насупились, как черные тучи, но вскоре лоб его разгладился, взор посветлел. Сегодня досада долго у него не держалась.
В котле оказалось остывшее мясо. Один из парней подогрел его и поставил перед гостем.
Хотя Аманлык много лет был первым другом Мамана, но тот никогда не поверял ему свои задушевные тайны. Сегодня мысли, возникшие после встречи с Багдагуль, не давали Маману покоя.
— Аманлык, — сказал он словно бы равнодушно, уставившись холодным взором в очаг и еще не решив, говорить или не стоит. — Знаешь ли ты сноху Юсуп-бия из рода табаклы?
— Даже сына его знаю. Он родился как раз в тот год, когда ты к русскому царю уехал. Его тоже Мама-ном звали. А в год великого бедствия он женился. Когда началось вражеское нашествие, он с Багдагуль свадьбу справлял. Ну, а как переехали в эти края, родился у них сын… Да… не долго бедняге порадоваться довелось. Вчера — я слыхал — он и сам и сынок его в один и тот же день от лихорадки померли.
— Вымираем понемножку, Аманлык!
— Ну, а что же делать?
— Вдова, Юсуп-биева сноха, заставила меня призадуматься. Хоть молодая, но она мать, мать все же!.. Мало детей рождается у нас в народе сегодня, а коли так, значит, нет у нас будущего. Думаю я огласить указ, чтобы вдовые женщины и мужчины, без всякого там калыма, соединялись в семьи, умножали детей.
— Прежде чем указы оглашать, сам-то ты женись! А я, знаешь, Маман, ухожу.
Куда уходишь?
— Не спрашивай, господин мой! Не знаю куда, но ухожу… куда глаза глядят. Сам вот не знаю, кого мне искать, сына или сестренку? Искать ли родичей отца или живым в могилу Акбидай ложиться?.. Не знаю, С тех пор как услыхал от Бегдуллы Чернобородого, как уходила от нас Алмагуль, нет мне покоя, будто черви гложут мои суставы!
— Если мужчина будет так предаваться скорби, женщинам-то что делать? Оглянись кругом: сколько сирот и вдов, сравни их участь со своей — поймешь, что идти тебе некуда.
— Стал я слабее женщины, бий мой! Дай мудрый совет!
Маман-бий считал, что уклониться в таком случае от совета все равно что бросить человека, заблудившегося в лесу. И Маман долго сидел, потупившись, молча, а потом поднял голову и, с болью глядя в глаза Аманлыку, сказал, что в народе не найдешь человека, не потерявшего кого-нибудь из близких, и что здесь не останется ни души, если каждый искать своих потерянных пойдет.
— Ну, да ладно, Аманлык, — добавил Маман, помолчав. — Иди попробуй поищи, но я думаю, не сына тебе искать нужно. Слыхал я от людей, как потерял ты Жаксылыка, и выходит, что он где-нибудь здесь должен находиться. Как-никак он мужчина, рано или поздно объявится сам. Другое дело Алмагуль… Говорят, будто, уходя, она сказала: «Если брат мой будет искать меня, пусть ходит только по влажным от слез дорогам…» Когда я это услышал, у меня прямо сердце перевернулось. Но тебе я ничего тогда не сказал, чтобы не растревожить напрасно: ведь у тебя семья была в те годы!
* * *Вечером пришел хмурый Бектемир с двумя товарищами. Он повел их красть скот, а вернулись они с пустыми руками. Не зная, что в лачуге сидит Маман, он еще с порога разразился бранью:
— Проклятая жизнь! Ни единого светлого дня не видим. Так и умрешь, другого имени, кроме «вор», не услышав! Теперь хоть убейте, хоть с голоду подохну, а воровать не пойду…
Увидев Мамана, он нимало не смутился, обрадованный, после долгой разлуки, бросился к желанному гостю, вопя: «Бий-ага!»
Маман-бий не морочил ему голову мелкими упреками, обнял по-братски, и за полночь длился их долгий разговор. А наутро, собрав всех ребят, развязал Маман-бий свой черный мешок.
— Вот, джигиты, привез вам семена пшеницы. Надо сеять!
