Александр Артищев - Гибель Византии
Тогда паша решил принять суровые меры. Полк войнуков, по донесениям соглядатаев служащий дурным примером для прочих, был выведен за пределы лагеря, выстроен в длинныe ряды и оцеплен конницей тимариотов.
Окруженный свитой санджак-беев, Караджа-бей неторопливо проехал вдоль строя, хмуро поглядывая на лица солдат. Основную часть воинов составляли выходцы из гористых областей Сербии и Болгарии; их угрюмые, насупленные взгляды ни в коей мере не выражали подобающего провинившимся смирения и страха перед наказанием. Это мало удивляло пашу: из-за упрямого норова и врожденного непокорства горцы всегда считались первейшими смутьянами. В подобных случаях от полководца требуется жесткость и решительность в действиях — подавить в зародыше бунт, не дать ему расползтись по всем остальным частям войск.
— Вы обманули наше доверие! — четверо глашатаев по обе стороны от Караджа-бея далеко разносили его слова.
— Хуже того, вы осмеливаетесь подвергать сомнению божественное право наместника Аллаха распоряжаться жизнью и смертью своих подданных! Что из того, что некоторые из вас погибли в бою? Это почетная участь каждого воина. Храбрецы отправляются прямо в рай, чтобы там, среди гурий вкушать плоды неземного блаженства. Они с негодованием взирают с небес на тех, кто по своей трусости готов променять оружие и доспехи на женскую одежду!
При этих словах турецкие воины принялись качать головами, громко цокать языками и в знак презрения сплевывать на землю.
Войнуки молчали.
— Я знаю, среди вас не много таких переодетых в мужское платье баб. Но если вы сами не решаетесь предать их позорной казни, то я, ваш паша, сделаю это за вас!
По знаку одного из санджак-беев азапы сняли с плеч луки и вложили в них стрелы.
— Пусть зачинщики выйдут вперед!
В строю войнуков никто не шелохнулся. Некоторое время паша выжидал, затем глашатаи вновь закричали:
— Если вы отказываетесь выдать главарей, я прикажу разоружить всех и после примерной порки, предать смерти каждого десятого.
Он прочистил горло и глянул по сторонам.
— Но перед тем, за укрывательство, будут казнены все десятники и сотники этого полка!
Войнуки заволновались и теснее сомкнули ряды, пряча за спинами своих командиров.
— Вот как? Вы не желаете смириться? Воины султана, слушайте приказ! Всем положить оружие к ногам!
Азапы натянули и нацелили луки. И тут произошло то, что не предвидел никто, от паши до простого пехотинца.
В толпе солдат раздалось несколько выкриков, громких, но мало похожих на команды. И тут же ряды войнуков начали стремительно смыкаться, в полном молчании выстраиваясь в боевой порядок. Висящие за спинами щиты в мгновение ока были переброшены на грудь, копья опустились остриями вперед, кое-где заскрежетали извлекаемые из ножен мечи.
Османские военачальники оторопели от неожиданности; казалось еще мгновение — и этот отряд весьма решительно настроенных воинов клином устремится вперед, подминая под себя как траву растерявшихся турецких лучников.
Санджак-беи пришпорили лошадей и помчались на фланги, скликая конницу на подмогу. Но и тимариоты не устрашили мятежников. Подобно ежу ощетинившись копьями со всех сторон, полк стоял, не шелохнувшись, готовый отразить любую атаку. Как бы ожидая сигнала к началу боя, противники некоторое время караулили друг друга, затем предводители войнуков решились на переговоры.
Передняя шеренга солдат зашевелилась и расступилась в стороны, пропуская вперед трех воинов, двое из которых щитами прикрывали с боков парламентера. Приблизившись на расстояние громкого голоса, войнук, по-видимому один из тех, кто в первую очередь угодил бы в руки палача, внятно заговорил по турецки:
— Не доводи нас до крайности, бей. Позволь нам с миром удалиться в свои селения. Не растрачивай гнев понапрасну: товарищей и братьев своих на смерть мы никогда не отдадим.
— Говори еще, — потребовал паша.
— Византийцы не делали нам ничего дурного. Зачем же нам умирать, как баранам на бойне? Это не наша война. Так пусть же воюет тот, кто хочет нагреть на ней свои руки.
— Это всё?
— Да. Мы не желаем драки. Но если нас вынудят идти против нашей воли, крови прольется много.
Караджа-бей поласкал свою бородку.
— Как твое имя, храбрец?
— Зачем тебе знать, паша? Говорю не я один: мои слова — слова всех наших воинов.
— Так ли это?
Караджа-бей ухмыльнулся и обращаясь к мятежному полку, вновь поднял голос:
— Значит вы, все как один, боитесь смерти в бою?
— Страшиться и не желать — не одно и то же, — возразил парламентер.
Из глубины построения войнуков молодой задорный голос выкрикнул:
— Проваливай сам в свой мусульманский рай, нечестивый!
Санджак-беи выжидающе смотрели на пашу, но тот молчал, не желая принимать скорого решения. Он уже понял, что совершил грубую ошибку: нельзя было требовать и ожидать от крепких духом и к тому же вооруженных людей покорства перед наказанием. Устрашение надо было начинать со слабых и колеблющихся, они безропотно выдали бы зачинщиков на расправу. Лишь затем, приведя к полному усмирению один из полков и имея таким образом наглядный пример для всех прочих, можно было приступать к другим бунтовщикам.
Бей досадливо поморщился: ошибку легче совершить, чем исправить. Только здесь и сейчас он в полной мере оценил некогда сказанные ему визирем слова: «Наихрабрейший солдат — это тот, кто не только не боится пасть в сражении, но и не примет безропотно смерть от рук палача».
Медлить становилось опасным, выжидание только взбодряло войнуков. Еще немного — и уверенные в слабости и душевном смятении противника, они могут выдвинуть новые требования или, что еще хуже, атаковать тимариотов и пробиваться к стенам Константинополя, чтобы перейти на сторону врага. В разгроме мятежников паша не сомневался, однако начав бой с бунтовщиками, он неминуемо совершит новую ошибку, непростительнее первой. Истребить в вооруженной схватке целый полк своих же солдат, да еще и на виду у всего остального войска — невелика честь для полководца.
«Уклонившись от нежелательного сражения, можно наполовину, а то и полностью выиграть его», — вновь припомнились ему рассуждения визиря.
Паша принял единственно верное на данный момент решение.
— Слушай и запоминай мои слова, христианин. В своих требованиях ты залетел слишком высоко: распустить вас по домам имеет право лишь султан. Пугать же меня большой кровью смешно: на своем веку я повидал ее достаточно. Уходить вам все равно некуда — не успеете сделать и ста шагов, как мои лучники перестреляют вас, как зайцев. А конница втопчет ваши кости глубоко в землю. Ты понял меня? Вам не уйти отсюда, пока стены вражеской столицы не падут.
— Что ж, нам остается только смерть, — согласился войнук.
— Не торопись, — покачал головой паша. — Я предлагаю тебе сделку. Ты без лишнего шума уводишь воинов обратно в лагерь, дав предварительно клятву не сеять смуты среди остальных, а я за это обещаю не посылать этот полк на штурм до тех пор, пока более отважные не овладеют стенами. Но тогда военная добыча разделится без вас.
Парламентер ответил не сразу. Паша без труда читал на его лице борьбу недоверия с желанием спасти себя и других от расправы.
— Нам нет дела до чужого имущества, — наконец выговорил тот. — Но насчет всего остального я должен посоветоваться с собратьями по оружию.
Паша ухмыльнулся и перекинулся взглядом с ближайшим санджак-беем. Ему ли, владетелю миллионов людей, не знать какое решение примут бунтовщики? Чувство самосохранения довлеет над всеми остальными чувствами, как бы они сильны не были: ненависть, любовь, месть и алчность — всё это ничто по сравнению с непреодолимым желанием жить. Самое ценное, чем обладает человек со дня своего появления на свет — это жизнь. И менее всего, как бы храбр и отчаян он не был, готов поступиться своим наиважнейшим достоянием.
Через недолгий промежуток времени войнуки перестроили свои ряды и угрюмо косясь в сторону тимариотов, размеренным шагом вернулись в лагерь.
ГЛАВА XXXV
Трактир находился на самой окраине Галаты. Из-за близости опорной точки караула, он пользовался популярностью среди солдат городского гарнизона. Его стены и двери носили следы бесчисленных попоек и драк, но так как вечер еще не наступил, трактир, подобно прочим увеселительным заведениям был погружен в сонное оцепенение.
Маленькое помещение пропахло запахами дешевой стряпни и пива. Солнечный свет с трудом протискивался сквозь мутные, засиженные мухами слюдяные окошки, скупо освещая грубо сколоченные столы и табуреты, покрытый не первой свежести опилками пол, и тёмную, в разводах от пролитого пива стойку. Хозяин заведения, над широкими плечами которого куце возвышалась несоразмерно маленькая голова с глубоко посаженными глазами и перебитым носом, хмуро вытирал руки некогда белым, но сейчас неопрятным полотенцем. Его объемистый живот покоился на стойке, обтянутый кожаным фартуком с карманами по бокам.
