Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
– Матушка! – дико уставился на нее князь.
– И не кричи на меня. Я еще от твоего отца наслушалась дурных криков.
– Ты подслушивала! – Святополк упрямо повышал голос. – Уж наверняка слышала, что предлагал мне этот зловредный чернец.
– Он предлагал тебе дело, а ты распустил сопли, – беспощадно сказала Гертруда.
Долгая болезнь изменила ее – княгиня стала еще более нелицеприятна, чем раньше, и не выбирала слов.
Святополк осекся.
– Мне ехать к Мономаху и тоже пасть на колени? – растерянно спросил он.
– Нет, – отрезала мать. – Достаточно будет грамоты.
– Володьша мне поверит?
– Не знаю. Если он пришел забрать у тебя Киев, то не поверит.
– Матушка! – сжав кулаки, воскликнул князь. – Ты вполне ли здорова? Зачем ты встала с ложа?
– Затем, что голова из нас двоих есть только у меня, сын мой.
– Тогда оставь мне свою голову и возвращайся к себе в изложню!
– Это говорит сын своей матери, – усмехнувшись, княгиня повернулась к книжнику.
Чернец с малиновыми от битья щеками смиренно слушал их брань, слегка отворотясь в сторону.
– Поднимись, Нестор, – повелела она.
Книжник покорился властному голосу княгини.
– Тебя прислал Мономах?
– Если бы это было так, половина дела была бы сделана, – со вздохом ответил он.
– Кому выгодно было оклеветать его? – стуча клюкой, Гертруда ушла к окну, стала смотреть на двор, где дружинные отроки проверяли выданные луки. – Если бы моего мужа убили по приказу Владимира, он давно бы сидел на киевском столе. Кто способен на такое, ни перед чем не остановится. Но его здесь нет.
– Скоро будет. – Князь без сил опустился в кресло.
– Давыду волынскому был нужен только Ростиславич, – продолжала размышлять Гертруда. Оборотясь, она сказала: – Ты должен послать на Волынь разумеющего человека.
– Мне самому туда скакать, – в рассеяньи обронил князь.
– Что?! – грозно рекла княгиня, подходя к нему. – Бежать надумал, сын? Не пущу! Отец твой набегался, и я с ним. Знаю, каково оно. Не оставишь эту затею – велю холопам запереть тебя в подклети и сама встану сторожить!
Святополк тоскливо улыбался материным угрозам.
– Чернь меня освободит из-под твоей стражи, матушка, и выставит за градские ворота.
– Запомни, сын, – Гертруда шлепнула клюкой по ноге князя, – чернь – всего лишь оружие. Кто первым возьмет его, тот победит своих врагов.
– У меня, матушка, от твоих и его, – Святополк кивнул на книжника, – поучений вспухла уже голова. Голова ведь не чрево, куда можно влить бочку пива.
– Княгиня, – окликнул старуху Нестор, – я пойду на Волынь к Давыду.
– Ты понял, чего я хочу? – та впилась в него взглядом.
– Я должен найти клеветника.
– Да поскорее. Сможешь?
– Твоими молитвами, княгиня.
Приблизясь, старуха поцеловала его в бородатую щеку и сухо рассмеялась.
– Верно, это первый поцелуй женщины в твоей жизни, Нестор.
– Это поцелуй матери.
Монах глубоко поклонился и направился к дверям.
– Что толку от его хождений? – безнадежно махнул рукой князь. – До Волыни только ехать пять дней! А Мономахова рать перейдет реку хоть завтра.
– Пиши ему грамоту.
– Не буду, матушка. Никогда не бывало на Руси, чтоб великий князь винился перед младшими.
– Тогда сиди и жди, когда тебя возьмут за шиворот и выставят вон из города! – жестко сказала Гертруда и, вбивая клюку в пол, зашагала прочь.
В теремных сенях навстречу ей попался Иван Козарьич. Опершись на руку боярина, княгиня завела с ним разговор о его жене, о дочерях, о селах, которые дают ему корм… и о том, как сыграть с князем Мономахом в шахи-маты.
13
Мокрого снегу ночью намело по колено. С рассвета весь Киев, вооружившись лопатами, освобождал от заносов двери и ворота, утаптывал дворы. Малые дети катали снежных баб, отрочата лупили друг друга снежками, играя в княжью распрю. Из-за тына с улицы неслись вопли мальцов:
– Не хочу быть в дружине Святополка!
– А ты перебеги к князю Мономаху, Павша!
– Нечестно перебегать! Киевская дружина и так мала.
– Нечестно у пленных глаза вынимать! Так только лживые греки делают.
– А вот я скажу попу, как ты на греков ругался…
Настасья спозаранку тоже погнала холопов расчищать двор. Потом из дому вышел Добрыня, велел покидать снег в большую горку. Раздевшись до исподних портов, он с уханьем извалялся в той горке. Настасья не понимала этих мужних забав, а когда он и сына стал по утрам окунать голышом в снег, едва не бросилась поначалу на Добрыню с кулаками. Теперь уже немного пообвыкла, но каждый раз замирала сердцем, слыша заливистый смех Яньши. Держа младеню за руки, Добрыня подкидывал его над кучей снега, ронял и сам веселился будто несмышленое дитя.
За смехом не услышали, как стучатся в ворота. Открывший холоп впустил на двор гостя. Глянув на него, Настасья обомлела. Никогда не видав таких старых среди людей, она решила, что пожаловал дед Карачун, хозяин снежных бурь и метелей, укорачивавший день и насылавший падеж на скот. Только недавно, на зимний солнцеворот, у соседей пекли ему хлебы-карачуны и гадали на них. Хотя и не верила она во всякую идольскую нечисть, но бабкины сказки помнились и часто сами собой вскакивали на ум. Настасья перекрестилась и кинулась к мужу отнимать дите. Да сама себя в душе укорила: разве Карачун ездит на коне и имеет ли при себе конных холопов?
– Мир дому твоему, Добрыня, – сказал гость. – Доброго здоровья тебе, хозяюшка.
Со странным выраженьем он смотрел на дитятю, которого Настасья закутывала в подол своей вотолы. Тем самым только раздразнил ее сомнения.
– И тебе ясных дней, Янь Вышатич, – молвил Добрыня.
По его спокойствию Настасья поняла, что опасаться нечего, но, пролепетав приветствие, все же укрыла чадо в дому. Только в верхней истобке, передав дите девке, вдруг осознала, что у сына и пришлого старика одно имя.
– Не застудишь младенца? – с заботой спросил боярин Добрыню.
– Чего ему застужаться, – пожал Медведь огромными волосатыми плечами с давними шрамами.
– Шерсти на нем я не приметил, – будто в шутку сказал старик.
– Пойдем, Янь Вышатич, в дом. Как бы мне тебя не застудить.
В дому Настасья уже хлопотала: рассылала холопов и девок за снедью и питием, принесла нарядную рубаху и новые порты для мужа. Поклонившись гостю, она спросила:
– Не ты ли тот Янь Вышатич, что был в Киеве тысяцким?
– Тот самый, хозяюшка, – с ответным поклоном сказал старик.
– Не серчай, боярин, что муж мой встречает тебя в исподнем, – смутилась Настасья. – Окажи честь, отведай угощения с нашего стола.
– Ну чего застыдилась? – буркнул Добрыня, застегивая пояс. – Будто у меня на тулове срамные части растут.
– Благодарствую, хозяюшка, – ответил гость на приглашение. – Отведаю с охотой.
Настасья вдруг застеснялась под его пристальным взглядом. Будто невзначай стала поправлять на лбу убрус, загородив лицо рукой. Не ведала баба: в любви к мужу ее былая неказистость укрылась цветеньем, как земля после схода вешних вод.
Стол в горнице был уже накрыт: стояли горками пироги, горшки с кашами, длинные латки с заливным и жарким, блюда с лапшой и печеным мясом, корчаги с медом и пивом. Добрыня и старик уселись друг против друга. Настасья встала сбоку, сложив руки на чреве, любовно глядела на мужа, робко поглядывала на гостя.
– Поди, жена, – молвил Добрыня. – Не мешай боярину. Он ко мне для разговора пришел.
Оставив холопа прислуживать, Настасья тихо вышла из горницы. Напоследок украдкой смазала взором по Яню Вышатичу. Непонятное вдруг толкнулось ей в сердце – вроде как дите ножкой брыкает в утробе. Ей стало внезапно жаль старика – столько пережитой тоски блазнилось в его согнутой годами спине.
Холоп разлил по кружкам мед, но ни Добрыня, ни гость не притронулись к ним. Сидели молча. Боярин не знал, куда девать очи. Добрыне мешали руки – то на стол положит, то уберет на колени. Наконец сунул за пояс и одеревенел.
– Что мы как чужие сидим, – заговорил первым Янь Вышатич. – Не чужие ведь мы друг другу, Добрыня. Давай, что ли, выпьем.
Он взял кружку. Медведь подцепил свою, молча отпил половину.
– Как сына назвал, скажешь? – вытерев усы, спросил боярин.
– Янем.
– Не передумал… – дрогнул голосом старик.
– Люди передумывают. Я нет, – сказал Медведь, просто и открыто взирая на него.
Янь Вышатич опустил взгляд.
– Трудно мне, Добрыня, объяснить тебе все словами…
Медведь наклонил голову вбок, сложил недоверчивые складки на лбу.
– Может, и не надо ничего объяснять, – с усилием продолжал боярин. – Оставить как есть… Как прежде было, – быстро поправился он. – До того как…
– До того как ты стал брезговать мной? – подсказал храбр.
– Я не… – встрепенулся старик. Но оборвал сам себя и поник. – Не так просто, Добрыня. Однако, наверно, ты прав. Я брезговал… принять то, что даровал мне Бог. Божьи пути неисповедимы. То, что просишь всю жизнь, Он может дать вот так… словно обухом по голове. Потому что Господь не раб людских желаний… Исполняет их как хочет. Дело человека решать – взять ли дар или отвергнуть. Но если отвергнет – как может просить потом еще что-либо?..
