Полубородый - Левински Шарль
– И ты её сделала?
– Мы можем сделать её вместе, – сказала Аннели. – Для тебя это будет хорошее упражнение. Я сделаю первые стежки, а ты дошьёшь историю до конца.
«Это случилось в те времена, – начала она сочинять, – когда мир был ещё совсем новенький. Адам и Ева ещё даже не обследовали весь рай, и всякий раз, когда утром всходило солнце, они безмерно удивлялись. Куры впервые откладывали яйца и ещё толком не знали, что им делать с этими круглыми предметами, а рыбы всё пытались выбраться на берег, потому что никак не понимали, что предназначены для плавания. И в самый первый раз было лето, и в самый первый раз осень, а когда наступила зима и впервые пошёл снег, Адама начала мучить совесть: он подумал, что невзначай что-то сломал в устройстве мира.
И чёрт был ещё совсем маленький, – продолжала придумывать Аннели, – хвостик у него был крючком, как у поросёнка, копытца ещё мягкие и податливые, а рожки и вообще пока не прорезались. Правда, огонь он уже умел глотать, но языки пламени чаще всего вытекали у него изо рта, а когда потом обжигали ему шкурку, чертёнок плакал. И чёртова бабушка была ещё совсем маленькой летучей мышкой; сегодня-то она уже на завтрак заглатывает целую муравьиную кучу, но тогда ещё могла насытиться половинкой мушиной лапки.
И хотя чертёнок был ещё совсем маленький, но ему уже очень хотелось делать зло; таким уж его создал Господь Бог, ведь даже новорождённый телёнок поднимается на ножки, хотя никто не объяснял ему, как это делается. И поэтому…»
– И поэтому что? – спросил я.
– А это должен придумать ты, – сказала Чёртова Аннели. – Но дело несрочное. Когда-нибудь я тебя об этом спрошу, это и будет твоим первым испытанием на роль подмастерья.
Семидесятая глава, в которой Себи много странствует
О моих странствиях с Чёртовой Аннели много чего можно рассказать, но и рассказывать особо нечего, всё зависит от того, как на это посмотреть. Много – потому что я за несколько месяцев многому научился, и мало – потому что каждый день похож на другой. Просыпаешься в незнакомом месте, иногда на соломенном тюфяке, а часто на полу и первым делом пытаешься вспомнить, где ты и почему. Спали подолгу; после того, как Аннели рассказывала до глубокой ночи, не так легко просыпаешься. В гостеприимных деревнях мы, несмотря на это, получали ещё и завтрак, но зачастую люди думали, что все истории они уже выслушали, а поскольку вернёмся мы сюда теперь не так скоро, проявлять к нам любезность было бы лишним расточительством. И тогда нам приходилось пускаться в путь с пустым желудком, и Аннели целый день была в дурном расположении духа. За две недели до того, как нам двинуться в путь, она перестала пить свой отвар со спорыньёй, и было заметно, что ей его не хватает, но она сказала, что со странствием он не сочетается. Несколько дней после этого я ничем не мог ей угодить: что ни сделаю, всё плохо, потом к ней постепенно вернулся аппетит, а с ним и хорошее настроение, а через неделю она снова стала такой прожорливой, какой её все знали.
Итак, утром мы уходили, с овсяной кашей или без неё, и я всякий раз удивлялся, как хорошо Аннели помнит местность, даже там, где давным-давно не была; за всю зиму она ни разу нигде не спросила дорогу; ведь она давно странствует и везде чувствует себя как дома. Поскольку на сей раз она ходила не одна, Аннели решила посетить места, где давно не была, в Ури и Гларусе и их окрестностях. В деревнях Швица она уже каждую курицу знала по имени, и ей больше не приходили в голову истории, которые здесь не слышали бы по три раза. И ей пришлось кстати, что теперь у неё завёлся ученик; многие ландшафты, которые ей хотелось бы снова увидеть, все эти годы были для неё далековаты, ведь она не становилась моложе. Зато я, мол, теперь в полном соку, и когда она не сможет идти, я возьму её на закорки и понесу. Но это она сказала лишь в шутку.
Одежда, которую я взял с собой, оказалась недостаточно тёплой для зимы, об этом я не подумал заранее, и когда по-настоящему подули ветры и повалили снега, Чёртова Аннели купила для меня тужурку из овчины. Я думал, она заплатила за него из моих ученических денег, то есть, собственно, из своего кармана, но она сказала, что мне придётся, конечно, его отработать, у неё, мол, и в мыслях не было дарить мне хоть малый грошик. Странно, как многие люди, сделав доброе дело, не хотят в нём признаться. Вот и Поли такой же.
Я много думаю о нём. Меня мучает, что я не смог с ним попрощаться, это похоже на неисполненное обещание. Когда, бывает, долго не могу уснуть, я часто тоскую: как он там и не учинил ли опять какую глупость со своим звеном? От Гени у меня тоже никаких известий, и от Полубородого. Когда ты постоянно в пути, то отрезан от всего. За целую зиму я услышал только одну историю, которая, как я думаю, могла произойти в нашей деревне. В этой истории речь шла о близнецах, которые неразлучно провели всю жизнь и никогда не расставались, хотя были уже взрослыми мужчинами. Когда они с кем-нибудь говорили, фразу всегда начинал один, а заканчивал другой, как будто у них был один рот и один язык. Потом один из них умер, его похоронили на кладбище, а другой сел у могилы брата и не хотел уходить, ничего больше не ел и не пил, и неделю спустя уже лежал рядом с братом под землёй. Если это были близнецы Итен, что похоже на правду, тогда это история из нашей деревни, и Мочало заработал сразу шесть монет. Или даже восемь, если старый Лауренц уже помер.
Чем меньше знаешь о каком-то деле, тем больше места для выдумки.
Мы с Аннели шли рядом, и я, конечно, нёс всю нашу поклажу. Аннели ходит медленно, в её возрасте это нормально, зато она выносливая; зачастую бывает, что мне давно уже требуется привал, а она продолжает делать шаг за шагом. Когда мы выходим утром, она всякий раз бурчит, что ей сегодня не до разговоров и чтоб я оставил её в покое, но скоро ей же самой становится скучно, и тогда мы всё-таки говорим. Мы обсуждаем, на какой истории люди следили за событиями внимательно, а на какой рассеянно и в каких местах они смеялись. Я-то всегда думал, что Аннели вообще не воспринимает людей, когда рассказывает, но она могла описать каждого слушателя по отдельности, а кого-то даже передразнивала, как беременную женщину, которая то и дело испуганно хваталась за свой вздувшийся живот, когда ей случалось засмеяться; в другой раз старика, который, слушая, клонил голову набок, потому что засыпал. Аннели говорит, надо чувствовать людей, только тогда можно знать, что им рассказывать и на какой манер. Но как это взаимосвязано, она не могла объяснить, я, мол, должен был сам это понять. Никакую историю она не рассказывала два раза одинаково, иначе бы сама при этом заснула, говорит она, и вообще, каждый раз всё должно звучать так, будто только что придумано.
Если накануне вечером она рассказала что-то новое, такое, что я слышал впервые, потом по дороге я должен был это пересказать, чтобы она убедилась, что я слушал. Первое время она была мной недовольна, и не потому, что я не запоминал истории, как раз память у меня была хорошая, а наоборот потому, что я пересказывал их слово в слово. «Опять ты рассказываешь мою историю, – говорила она всякий раз, – но ты же не Чёртова Аннели. Ты должен сделать из моей истории свою».
Не каждый день мы проходили одинаковый путь, это зависело от расстояния между деревнями. Если до соседней деревни был всего час пути, не имело смысла там задерживаться, ведь многие люди оттуда в нетерпении уже приходили нам навстречу, чтобы на одну ночь раньше услышать истории Аннели.
В поддень мы устраивали привал; Аннели почти всегда знала место, где можно укрыться от холода и ветра. В мешочке под накидкой – может, в том же самом, где она летом хранит колосья со спорыньёй – у неё всегда есть что перекусить, часто ей разрешают взять оставшееся на столе, а вообще-то она умеет забрать с тарелки что повкуснее так незаметно, как не смог бы сделать и вор-карманник. Она делится со мной поровну, это вовсе не само собой разумеется, ведь она всегда голодна, а я всего лишь её ученик.
