Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Дали. Молчал Федька.

— Поднять на дыбу да прижечь маленько, тогда заговорит правдиво.

Подняли, прижгли.

Повинился, видно, поняв, что ожидает его еще более сильное пыточное истязанье.

— Все на письме изложу, все как есть. Дайте бумаги. На Нарышкиных с царицею покушался, на царя — нет.

— Как же ты, вор, брешешь, коли Филька Сапогов показал, что ты его подговаривал убить царя на пожаре.

Повесил голову всю в коричневых пятнах от ожогов Шакловитый, приперли его. И понял он, что обречен. Обронил коротко:

— Было. Грешен. Все едино — пропадать мне, так скажу всю правду: жалели мы, что не бросили на копья царицу с царенком. Да, жалели…

— Вишь, какой разговорчивый стал, — ухмыльнулся дядька царя. — Да, Федька, не будет ни тебе, ни дружкам и соумышленникам твоим пощады.

Шакловитого, Чермного, Гладкого и Петрова казнили. Урезали языки после кнутобойства пятисотому Муромцеву, полковнику Рязанцеву и стрельцу Лаврентьеву за многие их вины и дабы впредь поносных речей не произносили. Всех их и других, винных помельче, велено сослать в Нерчинский острог.

Явился к Троице с повинной и князь Василий Голицын. Его сопровождали думный дьяк Украинцев, окольничий Леонтий Неплюев и другие приказные чины. Как ни хлопотал князь Борис за братца, а в монастырь его не впустили, велено было ожидать в слободе царского указа.

Ждал-пождал князь Василий, надеялся, что не будет кара суровою, что заступленье братца смягчит непреклонного царя. Царь-то был молод и ведомо князю было, что весьма ценил людей образованных да умных, а он таковым слыл, да и так оно и было.

Но приговор, который он услышал, поверг его в отчаяние. Думный дьяк прочел ему указ Петра: князь Василий с сыном Алексеем лишаются боярства и со всеми домашними ссылаются в Пустозерск, а все их имение отписывается на государя. В указе том перечислялись все вины князя: первою и главною была вина, что все он докладывал царевне Софье мимо государей. Поминались, само собою, и его неудачные походы на Крым, принесшие государевой казне великие убытки и протори и напрасную погибель людям. Поплатились, хота и в меньшей степени, и его соратники. Неплюеву тоже назначен был Пустозерск. Украинцеву и Косогову велено было отправлять дела по-прежнему.

Не верил ушам своим князь Василий. Как же так: из князи в грязи! Все-таки были за ним заслуги. Неужто все в один миг уничтожено и быть ему не только в опальных, но и в ссыльных, безродных и безденежных. От отчаянья хотел пасть в ноги царю Петру и молить о снисхождении. А что братец Борис? Неужли не мог заступиться, выговорить просто опалу с повеленьем жить в своих имениях, как некоторым?

Пробовал он пробиться во дворец к брату, а если и удастся и к царю, на худой конец, к царице, слывшей сердобольною. Но повелено было его во дворец не допускать и челобитья не принимать.

А тут еще слух был пущен неведомо кем, что хан под Перекопом откупился от князя бочкою золотых монет, слух клеветнический, зазорный, и опровергать его не стоило. А вот что царевна одарила его за поход великими деньгами — то была, к сожаленью, правда, и отпереться он не мог: деньги взял, виноват.

Поздно, поздно было виноватиться. Судьба его была решена, и пришлось ему отправиться в далекую дорогу.

Все-таки братец Борис вымолил ему небольшое облегченье: вместо Пустозерска назначен был Яренск. В дороге их несколько раз догоняли да допрашивали: ведали ль они о злодейских умыслах Шакловитого. Отвечали — нет, не ведали. Потом, в Ярославле, явился к ним комнатный служитель царевны с утешительным письмом и с деньгами. Стало чуть легче. А когда наконец достигли Яренска да поселились там в курной избе, не выдержав, написали жалостное письмо великим государям:

«Страждем мы, бедные, близ конца живота своего; а оклеветаны вам, великим государям, безвинно. Как нас, холопей ваших, везли к Тотьме, и не доезжая города, на реке на Сухоне, возки жен наших и робят и дворовых людишек в воду обломились, и жен и детишек наших малых насилу из реки вытаскали и лежали в беспамятстве многое тем время».

Не знали они, что это лишь начало их жестоких испытаний…

Глава двадцать пятая

Отрекся… и почил…

Сын человеческий вот, Я возьму у тебя язвою утеху очей твоих; но ты не сетуй и не плачь, и слезы да не выступают у тебя; вздыхай в безмолвии, плача по умершему не совершай, но обвязывай себя повязкою и обувай ноги твои в обувь твою, и бороды не закрывай, и хлеба от чужих не ешь.

Уходили силы, уходили. Неведомо куда, неведомо отчего. В землю ли, которая упокоит, в песок ли, в воздух — дыханьем, постом? Машинально ел, машинально пил — квас ли, воду родниковую, освященную, машинально творил молитвы. Молил Господа, молил Заступницу, молил Николу Чудотворца дать силу ногам, рукам, слепнувшим глазам. Зубы шатались и выпадали, на теле выступили коричневые пятна. Отчего, отчего?! Никто не мог ответить. Был бы лекарь Давыдка, жидовин — тот все знал. Но его стрельцы рассекли на части. Еще был доктор Фонгаден, тоже жидовин, лечил всех царевен и цариц. Убили. Нашли стрельцы у него змею сушеную, орали неистово: колдун-де, чернокнижник, отравил-де царя Федора, братца. Царица Марфа Матвеевна с царевнами стали было вступаться за него: он-де прежде чем дать царю питье, сам его пробовал. Не вняли. Били, топтали, потом сбросили на копья, волокли труп по земле. И того мало было: изрубили бердышами, рыча как псы.

Царица Прасковья глядела на Ивана жалостными глазами. Глаза были сухие. Иной раз, правда, всплакнет:

— Что с тобою, болезный мой? Отчего тебе неможется? И с образа спал.

Отчего? Хотел бы он знать — отчего! Бабка Агафья, ворожея, травница, повитуха, советовала;

— Встань перед зарею да, перекрестясь восемь раз, ступай в поле. Там растет трава дягиль, высокая, выше тебя. Цветки у ней на все стороны глядят. Обойди вкруг нее с молитвою три раза, а опосля выкопай корень да принеси мне. Я тебе питье приготовлю — оживешь.

— Не знаю я, каков сей дягиль, показала бы мне.

— Я царице благоверной покажу, каков он, дягиль, а она тебя сведет. Коли я выкопаю корень, в нем той силы не будет.

Ходили по дягиль, на берег пруда. Творил молитву, как бабка велела. Питье было горьким, пахло не то болотом, не то тиною речной.

— Пей с молитвою Миколе. Три глотка сделай да читай акафист святителю Христову Николаю. И так четыре раза чрез три часа.

Пил, как было сказано, и бормотал:

— Святителей удобрение и отцев славу, источника чудес и верных заступника великого песенными похвалами воспоем, глаголюще: радуйся! Мирянам хранителю и первоседателю честный и столпе неподвижный, радуйся светильниче всесветлый, радуйся, скорбящих Божественная радосте…

А про себя думал: мне бы радоваться во скорбях моих. Но ведь в самом деле полегчало. Перестало брюхо пучить, в ногах малая крепость появилась. Но все ж по-прежнему велел ставить себе кресло пред образами и, сидя, бормотал молитвы коснеющим языком.

Похоже, сжалился над ним святитель Николай, отпустило. Да только на время. И то благо. И на том спасибо.

Но глаза, таза. Мутная пелена застила божественный образ. Глядеть было тягостно. Да и в ушах шумело — будто ветер там порхал да потрескивал. Бабка Агафья сего шума унять не могла, пробовала чрез настой березовых листьев. Расстаралась: варила разные травы, велела не только пить, но и глаза промывать. Царица промывала тряпицею, вроде бы священный образ на время возникал, но потом все опять мутнело.

Братец Петруша время от времени призывал его к царским обязанностям. И тогда он, превозмогая себя, велел спальникам да стольникам облачать себя в царские одежды да везти в Кремль, в Грановитую палату, где на возвышении стояли придвинутые друг к другу два трона.

Он сидел молча, пытаясь поднять веки, но они сами собою опускались, и сквозь шум в ушах, где ветер словно шевелил сухие листья, ловил отдельные слова братца Петруши и басурманские речи иноземных послов, кои толковал толмач Посольского приказа гречанин Спафарий.

То было для него тягостное сидение: то хотелось пить, то помочиться, но послы все вякали да вякали, а братец Петруша что-то им втолковывал и никак не мог уняться. А встать да уйти было неможно. Таковые были муки мученические, что раз он возроптал и, призвав двух ближних стольников, стоявших позади, громко вымолвил:

— Мочи нет: ведите меня до ветру!

Иноземцы было решили, что старший царь хочет им что-то такое сказать не по протоколу, но его увели в заднюю дверцу и более он не появился.

Учинился конфуз и замешательство, кои разрядил младший царь Петр, сказав со смехом:

— Дер кёниг вильт писсен.

Послы вежливо улыбнулись: все-таки царь, но ведь и цари справляют нужду. И не только малую, но и большую.