Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…
И опять Софья не услышала твердости в этих единичных возгласах. И пожалела, что не вывела на крыльцо братца Иванушку. Он на таковых сборищах безмолвствовал, либо в знак согласия качал головою, но один вид его в царском облачении мог бы придать более решимости толпе.
Меж тем снова явился от царя Петра посланный с грамотою, в которой от царя Ивана и от нее требовалось выдать Шакловитого с сообщниками. Стало ясно, там от своего требованья не отступятся, там все о замыслах Шакловитого и, стало быть, ее, Софьи, известно. Дождалась она князя Василья и стала с ним совет держать: как быть, как поступить? Князь после недолгого раздумья сказал решительно:
— Надобно уступить, государыня. Не было бы худа.
Ну да, конечно, ему Феденьку не жаль, хоть он и числил его в ближних своих друзьях. Теперь он видел в нем соперника, в коем нужды уже не было. Князь был человек политичный и всегда сообразовался с выгодою прежде всего для себя, а уж потом для государства.
— Не выдам, не выдам, — упрямо твердила Софья. — Других можно бы повязать, а Федю не дам. Он мне верой и правдой служит.
— До времени служил, да — в постеле, — пошутил князь, впрочем, не очень удачно, но Софья пропустила это мимо ушей, — а ныне я понесу службу, — продолжил князь.
И понес, оттеснив Феденьку. Понимал: недолго осталось тому пировать да бражничать, впереди тяжкое похмелье. А сам, поколику был зорок и глядел далеко наперед, подумывал: а не бить ли царю Петру повинною головой. Повинную голову, как известно, и меч не сечет. Еще крепко надеялся на предстательство двоюродного братца Бориса Алексеича Голицына, дабы не было урону княжескому роду Голицыных. За ним, за Петром, виделась ему сила да власть. Теперь уж ясно: правленье царевны Софьи закатилось. И матримониальные его планы тоже рухнули.
А в Троице набрались терпенья. Ждали: покорится ли царевна. В ней все дело. Да в ее главном советнике, явившемся с сильно поредевшею ратью из похода на Крым. Казалось бы, княжий удел — бесславье. Изнурил войско, погубил людей и коней без счета, ничего не добившись. А хан татарский торжествовал: Аллах русского Бога одолел и не допустил стотысячное войско в его пределы.
И хоть царевна возносила хвалы князю и одарила его по-царски, все понимали: это она своему таланту и советнику угождает. А достоин он вовсе не хвалы, а хулы. Понимали это и в Троице и негодовали. Сильно негодовали. И хоть князь Борис Голицын всяко братца выгораживал, ибо тень пала на весь голицынский род, а все ж Петр был настроен сурово, непримиримо.
Да, князь Василий умен да пригож, но столь за ним грехов несмываемых, что прощенья ему не будет. Даже ежели покается, все равно не спасется.
Царица Наталья во всем потакала сыну. Видела: вырос муж великий да сановитый, в самой мужской поре. И задумала его женить, дабы окончательно порушить Софьины надежды на братца Иванушку. Да еще желалось ей понянчить внука — дитятко несравненного сына. А что будет непременно внук, в этом она была совершенно уверена: в свои неполных семнадцать ее Петруша смотрелся мужем зрелым, в полной силе.
Сама подобрала ему невесту: красавицу Евдокию Лопухину из сановитого боярского рода. Сын пробовал возражать:
— Рано мне, матушка, жениться, не склонен я. Да и государские дела все более времени занимают.
— Нет, Петруша, сыночек мой любимый, охота мне видеть тебя семейным, домовитым. Да и внуков понянчить великая охота.
А сама втайне думала остепенить сына, привязать его к дому да отвадить от Кукуя, где, как ей сказывали, успела ее Петрушу приворожить пригожая да развеселая немка Анна Монсиха либо Монсова. Все едино иноверка не чистая, того и гляди, Петрушу окрутит. Он в сей Немецкой слободе пропадает, завел себе закадычного дружка Франца Лефорта, с ним ходит в обнимку да бражничает, и ни водой, ни водкой их не разольешь.
Глянулась поначалу невеста молодому царю, закрутил с нею любовь. И понесла она от него в первый же месяц, к великой радости царицы Натальи. Холила она и берегла невестушку, все за нее делалось. А Петруша, полюбившись да насытившись, снова стал пропадать на Кукуе, а потом и вовсе укатил на Переславльское озеро — тешился там корабельным делом. На все укоры царицы и молодой жены отвечал уклончиво: он-де скоро натешится и тогда прибудет к дому.
Правду сказать, в Троице он много ден сидел безвыходно. И все время проводил с матушкой да с женою. К тому времени родила она сына — царицыны упованья сбылись. И нарекли его в честь и память царя-батюшки, со времени блаженной кончины его минуло уж четырнадцать лет, Алексеем. Окружили новорожденного царевича няньками да мамками, кормилицами да поилицами, верховодила всем этим бабьим стадом сама царица, на внука не давала дыхнуть.
— Экое ясное солнышко выглянуло на свет Божий! — шумно радовалась она. Более, нежели сама Евдокия, Дуняшка, как называла ее царица, а за нею Петр.
Но молодоженские восторги быстро минули. И стал он ее называть Дунею, а потом и Дунькою. Была она туповата и скучна, разговор с нею не ладился, не то, что с Аннушкой Монсовой. Та была хохотушкою, языкатой, за словом в карман не лезла. А уж до чего хороша!
Отрывал матушку от внука — без нее управятся. Просил порассказывать о батюшке, да будет ему земля пухом, да упокоится он в обители блаженства. Ведь когда он окончил дни свои на сей земле, Петруше было едва четыре годочка. Царица и сама рада была повспоминать о любимом супруге, о славных деяниях его.
— Был твой батюшка добр ко всем и почитал справедливость высшею добродетелью. Оттого и иноземные короли и прочие властители относились к нему с почитанием. Шведская королева Христина, коя потом бросила престол своих предков и срамно слюбилась со своим талантом да утекла с ним в город Рим, набивалась ему в союзницы, но царь-батюшка словно бы чувствовал ее греховность и отверг.
— А отчего батюшка разошелся с патриархом Никоном?
— Вознесся Никон, возгордился непомерно, хвастал своими виденьями. Будто Христос увенчал его короною мученика и именовал великим государем. Сам Христос. Ну, батюшка долго терпел его непомерность, но всякому терпенью приходит конец. А еще батюшка твой был великий храбрец. И когда на Москве разразился бунт, прозванный медным — тогда в казне не оказалось серебра и пришлось взамен чеканить монету из меди да продавать ее, как серебряную, — то батюшка воссел на коня да поскакал во главе стрельцов увещевать бунтовщиков. Ты ныне идешь по стопам батюшки: тот тоже завел было корабельное дело да выписал иноземных мастеров, кои построили ему корабль «Орел»…
— Про сей корабль я слыхал, — перебил ее Петр. — Ты мне про Никона доскажи.
— А что досказывать? Семь лет Никон, возведенный батюшкою в патриархи, его же мучил. Дошел до такой наглости, что отлучил его от церкви. Это батюшку-то, великого богомольца и радетеля о церковных нуждах. Мол, церковь и он, ее глава, солнце, а царь-де луна, токмо ночью светит. Разошелся до того, что архиереев в подземную тюрьму ввергал за вины ничтожные. Поделом ему было — сана лишили да в монастырь Ферапонтов сослали. Но и там он свое беспутство явил.
Дверь в покой неожиданно отворилась, и показался князь Борис Голицын. Лицо его сияло торжеством.
— Федьку Шакловитого привезли с пятью его главными злодеями: Чермным, Гладким, Кондратьевым, Стрижовым да Петровым. Все повязаны. Злоумышляли они на всех Нарышкиных, на тебя, царь, да на царицу. Проиграла царевна, а ныне лицо зазорное, свою игру!
Петр поспешно поднялся и устремился к выходу, бросив на ходу:
— Прости меня, матушка, тут дело мужское, государственное.
Толпа стрельцов, человек с две сотни, топталась перед монастырскими воротами. Ворота были заперты. Пришлось долго ждать, покамест они растворились и в них показались царь Петр во главе с патриархом и боярами. Стрельцы — все до одного — пали на колена. Все, кроме шестерки главных злодеев, умышлявших на жизнь государя. Те стояли, повязанные веревками, словно спеленатые.
— Вы что ж, несли их? — спросил Петр режущимся баском.
— Нет, государь, в телеге везли. Велика им честь — нести, — послышались голоса.
— Спасибо за службу, за верность. Будем им чинить суд да расправу, каковой они достойны.
Был в Троице подвал — тюремный да пыточный. Там их и заточили. Начали допрос с Шакловитого.
— Ведомо нам стало, что ты, Федька, злоумышлял на всю царскую фамилию, подговаривал стрельцов напасть на государя, когда поедет он к Москве из Преображенского.
— Сами они вызвались, — угрюмо отвечал Шакловитый, — дабы оборонить царевну Софью от низложенья и заточенья в монастырь.
— Дать ему двадцать ударов плетью! — распорядился князь Борис.
Дали. Молчал Федька.
— Поднять на дыбу да прижечь маленько, тогда заговорит правдиво.
Подняли, прижгли.
Повинился, видно, поняв, что ожидает его еще более сильное пыточное истязанье.
