Энн Райс - Плач к небесам
Но все еще не было сюжета.
* * *Наконец кардинал прислал за Тонио и попросил его спеть.
Ужин мог считаться неофициальным: на него были приглашены всего тридцать пять персон; за столом велись оживленные разговоры. И когда в дальнем углу зала, рядом с клавесином появился Тонио, его заметили далеко не все.
Гвидо дал ему простенькую арию с легко запоминающейся мелодией, которая могла раскрыть не больше чем четвертую часть его таланта и возможностей. Когда он запел, Гвидо оторвал глаза от клавиш и стал следить за реакцией присутствовавших.
Голос Тонио был высоким, чистым, исполненным грусти. Когда он запел, все беседы прекратились, головы гостей повернулись в его сторону.
Кардинал тоже смотрел на певца. Его чуть раскосые глаза со странно гладкими веками слегка поблескивали.
На протяжении ужина в перерывах между разговорами, требовавшими его внимания, он уничтожал все, что подкладывали ему на тарелку. В манере, с которой он ел, присутствовала неприкрытая чувственность. Он резал мясо большими кусками, пил вино большими глотками.
И в то же время он был таким худым, что казалось, все, что он поглощает, тут же сгорает у него внутри. Порок превращался в настоятельную потребность, даже когда он подносил к губам блестящие виноградинки.
Теперь же, когда Тонио запел, кардинал больше не обращал внимания на еду. Он воткнул в деревянную столешницу длинный нож с украшенной жемчугом ручкой и, обхватив ручку руками, оперся на нее подбородком.
Он не сводил глаз с Тонио, и на лице его читалось выражение серьезной озабоченности.
* * *По ночам Гвидо часто сидел за своим письменным столом, чувствуя такую усталость, что даже не мог записывать ноты. Иногда он настолько выбивался из сил, что был не в состоянии дотащиться до кровати и раздеться.
О, если бы он мог лежать рядом с Тонио просто так, чтобы это было нечто само собой разумеющееся! Но время долгих, до самого утра, объятий прошло, в лучшем случае ушло на какое-то время. И снова к Гвидо вернулся прежний страх, от которого в этих чужих комнатах у него не было защиты.
И все же он не смог бы отрицать, что ему доставляло определенное удовольствие отправляться на поиски своего возлюбленного, было что-то сладкое и таинственное в том, чтобы, тихо ступая по холодному полу, пересечь комнату, открыть дверь и приблизиться к его постели.
Вот и теперь он отложил перо и посмотрел на лежавшие перед ним страницы. Все получалось таким гладким, но без тени вдохновения! Уже совсем скоро предстояло придать всему сочинению завершенную форму. Весь вечер он читал самые разные либретто Метастазио (на котором теперь все были словно помешаны и который, к счастью, был римлянином), но не мог найти подходящего сюжета. А все потому, что не одержал еще последней победы. И нынче ночью одержать ее не было никакого шанса.
Но сейчас он не мог думать. Его снедала страсть к Тонио.
Желание нарастало медленно, но неотступно.
Гвидо хмыкнул, постучал по губам костяшками пальцев и стал мысленно представлять себе сцены, доставлявшие ему сладкое мучение.
Потом тихо пересек комнату. Тонио был погружен в глубокий сон. Волосы ниспадали ему на глаза. Лицо было совершенным и на вид безжизненным, как у статуй работы Микеланджело. Но с первым же поцелуем Гвидо ощутил губами его тепло.
Он сунул руку под покрывало и притянул Тонио к себе. Глаза юноши распахнулись, он застонал и попытался вырваться, спросонья испугавшись. Его тело было горячим, как у ребенка, мечущегося в жару. Потом он открыл рог, чтобы впустить Гвидо.
* * *Они лежали в темноте рядом. Гвидо старался не заснуть, потому что не мог допустить, чтобы его застали в постели Тонио.
— Ты все еще мой, целиком и полностью? — прошептал он, ожидая, что ответом ему будет тишина.
— Я всегда твой, — ответил Тонио сонно.
Казалось, это звучит не его голос, а голос спящего внутри его существа.
— И тебе больше никто не нужен?
— Никто.
Тонио зашевелился, прижался к Гвидо, обвил его руками, уютно устроился у него на груди. Когда они так сплелись и гладкий горячий живот Тонио оказался на уровне полового органа Гвидо, тот погрузил подбородок в густые черные волосы юноши, которые всегда изумляли его своей мягкостью.
— А ты никогда не представлял себе, что это может случиться? — медленно спросил он. — С мужчиной? Или с женщиной?
Он закрыл глаза, и его словно унесло потоком нежности, когда он услышал ответ, такой же тихий, как прежде:
— Никогда.
4
Когда Гвидо пришел, было уже очень поздно.
Во дворце царила абсолютная тишина. Похоже, кардинал рано ушел в свои покои. Лишь в нижнем этаже кое-где горел свет. Коридоры были погружены во мрак, белые скульптуры — полуразбитые боги и богини — таинственно светились в темноте.
Поднимаясь по лестнице, Гвидо чувствовал себя совершенно измотанным.
Он провел всю вторую половину дня с графиней на ее вилле на окраине Рима. Синьора Ламберти приехала для того, чтобы решить кое-какие вопросы, связанные с переездом в этот дом в конце года, и теперь собиралась пробыть в Риме всего несколько дней, чтобы, вернувшись накануне Рождества, провести весь оперный сезон здесь.
Делала она это для Гвидо и Тонио, поскольку сама предпочитала юг, и Гвидо был благодарен ей за такое решение.
Но когда он увидел, что у них, похоже, не будет возможности сегодня остаться наедине, то почувствовал себя оскорбленным и чуть ей не нагрубил.
Графиня несколько удивилась, но поняла его и велела следовать за ней в палаццо, в котором остановилась в качестве гостьи. А когда они очутились в постели, их обоих поразило то вожделение, с каким набросился на нее Гвидо.
Они никогда не говорили об этом, но в их совокуплениях именно графиня всегда играла ведущую роль. Ей доставляло удовольствие самой заводить и возбуждать Гвидо своими бесстрашными, нежными губами и руками. На самом деле она обращалась с маэстро так, словно он принадлежал ей. Она ласкала его, как ребенка, как свою собственность, как будто он был бесконечно привлекателен для нее, как будто он был человеком, которого она нисколечко не боялась.
Гвидо нравилась ее заботливость. Почти все кругом опасались его, а с ней он мог не беспокоиться о том, что она думает.
На каком-то подсознательном уровне он знал, что она имела для него чисто символическое значение. Она была женщиной, а Тонио был Тонио, предметом его страсти.
Гвидо понимал, что так всегда бывает между мужчинами и женщинами и мужчинами и мужчинами, и если ловил себя на мысли о том, что размышляет над разницей в отношениях, то старался немедленно выкинуть это из головы.
Но в этот день он вел себя почти как животное. Новая, незнакомая спальня, странное поведение ученика, короткая разлука — все вместе делало их с графиней любовную игру особенно изощренной.
Потом они не сразу встали с постели: пили кофе и ликер и разговаривали.
Вдруг Гвидо пришла в голову мысль: интересно, почему они с Тонио так враждуют? Сегодня утром их ссора, возникшая из-за вопроса о женской роли, достигла своего уродливого апогея, когда Гвидо предъявил контракт, который Тонио подписал с Руджерио, и там черным по белому было сказано, что он нанят в качестве примадонны. Тонио яростно отшвырнул контракт в сторону. Было видно, что он усматривает в этом предательство.
Но Гвидо заметил первые признаки того, что Тонио сдается. Выразилось это в том, что какое-то время спустя он сердито заявил, что никогда не примет сценический псевдоним. Он станет известен публике только как Тонио Трески. Если же обязательно нужно одно имя, то пусть его называют просто Тонио.
Гвидо разозлился. К чему такое отклонение от общепринятой нормы? Тонио обвинят в гордыне. Разве он не понимает, что большинство людей никогда не поверят в то, что он — венецианский патриций? Они будут считать это претенциозностью с его стороны.
Тонио явно был оскорблен.
Он долго молчал, а потом решительно заявил:
— Мне все равно, что будут считать люди. Это не имеет никакого отношения к тому, где я рожден и кем мог бы стать. Мое имя — Тонио Трески. Вот и все.
— Хорошо, но ты исполнишь роль, которую я напишу для тебя, — настаивал Гвидо. — Тебе платят столько же или даже больше, чем опытным певцам. Тебя привезли сюда, чтобы ты сыграл женскую роль. Твое имя, будь то Тонио Трески или любое другое, напишут крупными буквами на афишах, хотя ты пока для здешней публики никто. И привлечет их в театр только твоя молодость, твоя внешность и все прочее в этом роде. Публика ждет, что ты появишься в женском платье.
Произнеся эти слова, он не мог смотреть в лицо Тонио.
— Я этому не верю, — мягко ответил Тонио. — Три года ты мне твердил, что римская публика — самая строгая во всем мире. А теперь говоришь, что она жаждет увидеть всего лишь мальчика в юбках. Ты когда-нибудь видел старые гравюры с изображением орудий пыток? Железные маски и браслеты, настоящие пыточные костюмы? Вот чем будет для меня женское платье! А ты говоришь: «Надень его»! А я говорю: «Не надену».
