Энн Райс - Плач к небесам

Энн Райс

Плач к небесам

Посвящаю с любовью Стэну Райсу и Виктории Вилсон

Часть первая

1

В шестилетнем возрасте Гвидо Маффео был оскоплен и отправлен в учение к лучшим преподавателям пения в Неаполе.

Одиннадцатый по счету отпрыск большой крестьянской семьи, он не знал до сей поры ничего, кроме постоянного голода и жестокости. И на всю оставшуюся жизнь Гвидо запомнил, что первый сытный обед и первую мягкую постель ему дали те же самые люди, что сделали его кастратом.

В высокогорном городке Карасена его привели в красивую комнату с настоящим полом, выложенным гладкой каменной плиткой, и настенными часами, которых Гвидо даже испугался, так как увидел их впервые в жизни. Потом те мужчины, что забрали его у матери, ласково попросили мальчика спеть. А когда он спел, они в знак похвалы угостили его красным вином с медом.

Затем эти мужчины раздели его и усадили в теплую ванну. К тому времени он пребывал уже в таком сладко-дремотном состоянии, что ничего не боялся. Нежные руки помассировали его шею. И, снова соскальзывая в воду, Гвидо чувствовал, что с ним происходит что-то важное и чудесное. Никто никогда не уделял ему столько внимания.

Он уже почти заснул, когда его подняли и ремнями привязали к столу. На миг ему показалось, что он падает. Это произошло потому, что голова оказалась ниже ног. Однако потом, когда те же мягкие как шелк руки принялись двигаться между его ног, доставляя ему грешное удовольствие, он опять стал погружаться в сон. Когда же появился нож, он открыл глаза и закричал.

Изогнув дугой спину, мальчик стал бороться с ремнями. Но тут же услышал у самого уха мягкий, успокаивающий голос, ласково пожуривший:

— Ах, Гвидо, Гвидо!

Память об этом осталась с ним навсегда.

В ту ночь он проснулся на белоснежных простынях, которые пахли крошеными зелеными листьями. И, выбравшись из постели, несмотря на легкое жжение под повязкой между ног, он вдруг наткнулся на маленького мальчика в зеркале. Спустя мгновение он понял, что перед ним — его собственное отражение, которое прежде ему доводилось видеть лишь на водной глади. Он увидел свои кудрявые темные волосы и ощупал все лицо и особенно маленький плоский нос, который показался ему похожим скорее на кусок влажной глины, чем на носы других людей.

Заставший его за этим занятием человек не наказал его, зато покормил супом с серебряной ложки и сказал ему что-то малопонятное, но успокаивающее. На стене были маленькие картинки, ярко раскрашенные, с изображением каких-то лиц. Когда взошло солнце, Гвидо смог лучше рассмотреть их. А еще он увидел на полу пару кожаных туфель, черных, блестящих и достаточно маленьких для того, чтобы оказаться ему по ноге. И он понял, что они предназначены ему.

Шел 1715 год. Во Франции только что умер Людовик Четырнадцатый, Король-Солнце. Петр Великий царствовал в России.

В далекой североамериканской колонии Массачусетс Бенджамину Франклину исполнилось девять лет. Георг Первый только что взошел на английский престол.

Африканские рабы в Новом Свете обрабатывали поля по обе стороны от экватора. В Лондоне могли повесить за украденную буханку хлеба. В Португалии за ересь сжигали заживо.

Выходя из дому, знатные господа покрывали головы большими белыми париками. Они носили шпаги и доставали понюшки табака из маленьких коробочек, усыпанных драгоценными камнями. Они носили бриджи с пряжкой у колена, чулки и туфли на высоких каблуках, а карманы на их камзолах были просто гигантскими. Дамы стискивали себя гофрированными корсетами и лепили на щечки мушки. Они танцевали менуэт в платьях с кринолинами, держали салоны, влюблялись и изменяли мужьям направо и налево.

Отец Моцарта еще не родился. Иоганну Себастьяну Баху было тридцать. Галилей уже семьдесят три года как умер. Исаак Ньютон был стариком, а Жан-Жак Руссо — младенцем.

Итальянская опера покорила весь мир. В тот год в Неаполе можно было увидеть Il Tigrane Алессандро Скарлатти[1], а в Венеции — Naronefatta Cesare Вивальди[2]. Георг Фридрих Гендель был самым знаменитым композитором в Лондоне.

На солнечном итальянском полуострове заправляли вторгшиеся иностранцы. Эрцгерцогу Австрии принадлежали и северный город Милан, и южное Неаполитанское королевство.

Но Гвидо не знал о мире ничего. Он даже не говорил на языке своей родины.

Город Неаполь был более дивным, чем что-либо, виденное им доселе. Консерватория[3], в которую его привезли, располагалась высоко над городом и морем и казалась похожей на великолепное палаццо[4].

Мальчику выдали черное платье с красным кушаком, и оно было самой великолепной одеждой, которую ему доводилось носить, и он с трудом мог поверить в то, что его навсегда оставляют в этом месте, где он будет вечно петь и заниматься музыкой. Конечно же, это невозможно, думал он. И в один прекрасный день его отправят домой.

Но этого не произошло.

Когда в знойный послеполуденный час в день большого церковного праздника, аккуратно одетый, с чистыми, блестящими кудрями, он шел по запруженным улицам в медленной процессии вместе с другими оскопленными мальчиками, то гордился тем, что является одним из них. Их песнопения плыли в воздухе, как смешанный аромат лилий и свечей. И когда они вступали под высокие своды церкви, а потом, среди великолепия, подобного которому ему прежде не доводилось видеть, их тонкие голоса неожиданно набирали силу, Гвидо испытывал настоящее счастье.

Много лет все складывалось для него удачно. Консерваторская дисциплина не докучала ему. Он был обладателем сопрано, от которого дрожали стекла. Стоило ему взять в руки перо, как он тут же принимался царапать ноты. Сочинять музыку он научился раньше, чем читать и писать. Учителя любили его.

Но по прошествии времени он стал понимать больше.

Прежде всего Гвидо осознал, что не все мальчики-музыканты вокруг него были в раннем детстве оскоплены. Некоторым из них предстояло вырасти в настоящих мужчин, жениться, иметь детей. Но как бы виртуозно ни играли скрипачи, как бы прекрасно ни сочиняли композиторы, никто из них никогда не мог достичь богатства и славы великого певца-кастрата.

Во всем мире итальянские музыканты были нарасхват — их приглашали в церковные хоры, придворные оркестры и оперные театры.

Но лишь певцам-сопрано мир поклонялся. Лишь за них состязались между собой короли, лишь они заставляли зал слушать себя, затаив дыхание. Певцы-сопрано выражали саму суть оперы.

Имена Николино, Кортоно, Ферри еще помнили много лет спустя после того, как были забыты имена писавших для них композиторов. И в маленьком мирке консерватории Гвидо был частью элиты, привилегированной группы, членов которой сытнее кормили, лучше одевали, селили в более теплых комнатах, холя и лелея тем самым их исключительный талант.

Но по мере того как ряды кастратов расширялись, достигшие определенного возраста уходили, а их место занимали новые, Гвидо увидел вскоре, что, хотя ежегодно под ножом оказывались сотни детей, лишь горстка из них обладала действительно прекрасными голосами. Их привозили отовсюду: Джанкарло, ведущий певец Тосканского хора, был оскоплен в двенадцатилетнем возрасте благодаря доброте деревенского маэстро, который привез его в Неаполь; Алонсо, родом из семьи музыкантов, был обязан операции своему дяде-кастрату; а гордый Альфредо уже так давно жил в доме хозяина, что не помнил ни родителей, ни оперировавшего его хирурга.

Но были среди них и такие же мальчишки, как Гвидо, — те, что попали сюда немытыми, безграмотными, не знающими ни слова по-неаполитански.

Теперь ему было совершенно очевидно, что родители просто продали его. Но его интересовало, удосужился ли какой-нибудь маэстро проверить его голос, прежде чем сделка была совершена. Он не мог этого вспомнить. Возможно, он попал в их сети как случайная ценная добыча.

Но все это Гвидо узнавал по обрывкам дошедших до него слухов и ни с кем не делился своими открытиями. Ведущий певец в хоре, солист на консерваторской сцене, он уже писал упражнения для младших учеников. В возрасте десяти лет его повезли в театр слушать Николино, дали ему личный клавесин[5] и разрешение оставаться допоздна, чтобы практиковаться. Теплые одеяла, хороший костюм и многое другое были наградами, о которых он не смел бы и заикнуться. К тому же его то и дело возили петь перед восхищенной публикой в блеске настоящего палаццо.

К тому времени, как на втором десятке жизни Гвидо начали обуревать разные сомнения, он уже успел заложить для себя отличный фундамент в учебе и дисциплине. Его голос — высокий, чистый, необычайно легкий и гибкий — считался теперь общепризнанным чудом.

Но, как это бывает с любым человеческим созданием, несмотря на мутацию, связанную с оскоплением, кровь предков продолжала оказывать влияние на его формирование. Отпрыск смуглых и коренастых людей, он не мог вырасти таким же высоким и тонким, как тростиночка, евнухом, как многие другие кастраты. Его фигура была скорее тяжелой, пропорциональной и внушающей обманчивое впечатление силы.