Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Я уговаривала:
— Кончится война, вернется твоя Марлена. Не навеки же вы с ней расстаетесь.
— Оставь, — тянула меня за рукав бабушка, — пусть выплачется уж разом за все.
Марлена к нам не вернулась. После войны ее приемные хозяева заявили, что собака к ним привыкла, да и заталкивать ее после простора в тесную парижскую квартиру нет никакого смысла. И не отдали. Да, я думаю, оно и правильно. Они взяли на себя ответственность за живую душу в самые тяжелые годы. Марлена по чести и по совести стала членом их семьи.
Большую часть времени мы проводили возле мамы. Сережа по просьбе бабушки перетащил из Лялиной квартиры глубокое кресло. Бабушка усаживалась в него с каким-нибудь мелким шитьем или читала маме вслух, поглядывая время от времени поверх очков, не нужно ли чего, не поправить ли сбившееся одеяло. Мама дремала под сурдинку бабушкиного голоса, иногда открывала глаза, спрашивала:
— Вы здесь? Вы не уходите. Так хорошо, когда все вместе.
По указанию врача из госпиталя тетка начала впрыскивать ей морфий. Мама об этом не знала и удивлялась повышенной сонливости.
— Да что это я сплю и сплю. Который теперь час?
Мы уверяли, что спала она совсем недолго, и показывали будильник с переведенными стрелками. А пока она спала, мы слонялись как неприкаянные. Сережа маялся больше всех, тетя Ляля уговаривала:
— Ничего, Сергей Николаевич, как-нибудь образуется. Подождите, придет время, может, вам одному придется нас всех кормить. Вы пока спокойно ищите работу.
Но искать работу было совершенно бесполезно. Странная война бесславно закончилась, началась настоящая. Но мы о ней старались не думать. Все заслонила грядущая мамина смерть.
3
Исход. — Немцы в Париже
13 июня рано утром я отправилась за молоком. Молочные продукты мы покупали у симпатичной хозяйки небольшой лавочки. Звали ее мадам Ренот. Была она небольшого роста, седая, подвижная и чистюля необыкновенная. В лавочке всегда вкусно пахло, было по-домашнему уютно, и постоянные покупатели часто задерживались поболтать с милой хозяюшкой обо всем, что делается на свете.
— О-ля-ля! — беспечно говаривала мадам Ренот, наливала молоко, выставляла баночки с йогуртом и пакетики с творогом, — вот увидите, эта Странная война кончится ничем.
Но в этот день мадам Ренот была грустна, озабочена. В первый раз за все знакомство не подарила в ответ на мое приветствие улыбку с золотой коронкой на месте глазного зуба.
— Слышали новость? — спросила она, — Париж объявлен открытым городом.
— Как это — открытым? Что это значит? — не поняла я.
— Это значит, что Францию предали. Немцы войдут в Париж без единого выстрела. Как к себе домой. Понимаете?
У меня, наверное, сделался испуганный вид. Мадам Ренот посмотрела в проем распахнутой двери.
— Ничего. Не очень-то мы их боимся. Не правда ли?
Я не ответила, уступила место вошедшей после меня женщине. Последнее, что я слышала с порога, — голос той женщины:
— Боже, что же нам теперь делать?
Я понесла молоко и невеселые новости. Прохожих на бульваре было немного, толпы беженцев с востока схлынули. Да и рань стояла. Раннее летнее утро с капельками росы на траве под деревьями.
Дома, как ни странно, трагичнее всех восприняла новость тетя Ляля. Побледнела, закричала «не может быть», побежала к себе. Слушать радио. Сережа мрачно выругался:
— Допрыгались, черт бы их побрал!
Маме ничего не стали говорить, чтобы зря не тревожить.
Ляля вернулась через полчаса, бледная и усталая. И все прижималась к Татке. Прядь волос ей поправляла, воротничок на блузке; с надеждой смотрела на Сережу. Он поймал на себе в сотый раз ее робкий взгляд и сказал:
— Вот что, дорогие мои, давайте раньше времени не впадать в панику.
Тетя Ляля моргнула, как птица, и перевела дыхание.
А мне некогда было предаваться волнениям, у меня были свои заботы. Накормить маму и всех остальных, прибрать в комнатах, постирать. Завозилась дотемна, легла позже всех. Ночь прошла спокойно, под утро приснился сон.
Будто стою возле станции метро Распай, а мимо проходят, выстроившись в затылок, долгие вереницы людей. Они делают петляющие круги, медленно спускаются в метро по ступенькам вниз, исчезают в глубине. Но людей не становится меньше. Все новые партии прибывают с соседних улиц, и всех постепенно поглощает станция метро. Силюсь разобрать, о чем они говорят, жду вести, знака, но не могу уловить ни слова. Бубнят, бормочут, гул стоит над толпой. Изредка человечьи голоса прерываются автомобильными гудками. Недоумеваю: зачем машины? Машины не могут спуститься по ступенькам в метро и ехать потом в вагонах, как люди.
И еще я знаю: надо немедленно уходить отсюда. Не стоять, не смотреть, не вслушиваться, иначе меня вместе с ними со всеми засосет вниз, а этого никак нельзя допустить. И не могу сдвинуться с места.
Толпа движется быстрей, быстрей, люди уже не бегут — пролетают по воздуху, вытянувшись в длину. Страх охватывает меня, я подпрыгиваю вверх, лечу и… просыпаюсь. Слава тебе господи, это всего только сон!
Но стоило осознать пробуждение — новый страх охватил меня. Рука невольно потянулась к Сереже, нашарила его руку.
— А? Что? — отозвался он, немедленно проснувшись.
— Послушай, что это? — прошептала я.
Пригрезившиеся во сне голоса, невнятное бессмысленное бормотание, нелепые автомобильные гудки — весь набор жутких шершавых звуков наяву наполнял нашу темную зашторенную комнату, полз из углов.
Сережа вскочил с кровати, откинул светомаскировку. Черная штора упала, повиснув одним концом на гвозде. В комнату вошло утро, рассветный серенький полумрак. Я перевела дух. Напугавшие меня звуки шли, конечно же, с улицы, но в них не было ничего мистического. Обыкновенные человеческие голоса, обыкновенные автомобильные гудки.
— Иди сюда, — позвал Сережа.
Я поднялась с кровати, подошла к распахнутому настежь окну.
Внизу, прямо под нами, по Жан-Жорес, текла толпа. Она не имела ни начала, ни конца, — чудовищное человеческое месиво. Казалось, оно вылилось со всего Парижа в наш бульвар, заняло все его пространство и двигалось по направлению к югу из города вон.
Не было слышно отдельных голосов, не было криков. Но оттого, что людей было так много, такое множество ног ступало по мощеной дороге — шшах! шшах! — шум стоял неимоверный.
Вкрапленные в толпу, вместе с людьми двигались автомобили. Иногда, потеряв терпение из-за невозможности ехать быстрее, а только со скоростью пеших, то одна, то другая машина начинала истошно сигналить, но это не производило на идущих ни малейшего впечатления. Да и при желании толпа не могла расступиться, люди шли почти вплотную друг к другу. Бунтующие автомобили смирялись, продолжали покорно двигаться вместе с людским потоком, и, казалось, не моторы влекут их вперед, а человеческий напор с боков и сзади.
Глаза мои наполнились слезами, я прижала ладони к щекам. Сережа обхватил мои плечи.
— Французы уходят из Парижа!
— Да, — беззвучно отозвалась я.
И без него я поняла, что это такое. Я стояла и смотрела вниз, словно под гипнозом.
Быстро светлело летнее небо. Становились различимыми лица в толпе. Многие женщины толкали перед собой коляски с детьми. Обложенные пакетами и сумками дети спали, убаюканные однообразным шарканьем.
Кто налегке — тем было проще. Они, как муравьи в щели, проскальзывали в наиболее выгодные места, в крохотные просветы. Другие, напротив, шли, согнувшись под тяжестью мешков, тюков, рюкзаков. Кто-то впрягся в тележку, груженную чемоданами и домашним скарбом. А там еще и еще, их было много, догадливых людей с тележками. На одной заметила двух белобрысых ребятишек. Они с любопытством вертели белыми головками, страшно довольные путешествием в такую рань. Но в большинстве случаев дети шли пешком, за руку с родителями. Малыши беззаботные, старшие серьезные, деловитые.
В маминой комнате что-то звякнуло. Я схватила, не глядя, какую-то тряпку и поспешно вытерла лицо.
— Не видно, что я плакала? — спросила у Сережи.
Он с усилием оторвался от окна, глянул, покачал головой. Я побежала к маме.
Она смотрела испуганно, приподнялась на одном локте, а другой слабой рукой убирала со лба седые пряди, но они все равно падали на лицо.
— Наташа, что случилось?
Я взяла гребенку и зачесала ее непослушные, коротко остриженные волосы.
— Ничего не случилось, мама. Ты спи, спи спокойно. Постарайся еще поспать.
— Но я же слышу, там шум.
С лестницы и впрямь доносился топот многочисленных ног, треск спускаемой по ступенькам детской коляски, голоса.
— Это соседи переезжают.
Мама откинулась на подушки.
