Облака на коне - Всеволод Шахов
В фуражках с крабами… смеются… довольные… помню как фотографировались… первый выпуск. Кто на затылок фуражку сдвинет, кто набок. Кто суровым хочет казаться, кто и не мудрствует…
Коля… Николай Гудованцев. Командир корабля. Спокойный. Это он на вид такой, а душа – стремительная – к цели – новые далёкие перелёты. Вроде замкнутый, но если увлечётся рассказывать, то взахлёб. Кажется, предусмотрел и то, и это. Спросишь, а что будешь делать, если вот это случится.., а он в ответ несколько вариантом предложит. Трудно тебе было: братьев и сестёр одному кормить. Так ещё и воспитывать надо: без отца вот уже три года. Когда всё успевал? Помню, дал ты мне возможность почувствовать, какой ты на самом деле. Парень–то ты, оказывается, с душевной щедростью. Не сразу за этой замкнутостью и серьёзностью разглядишь.
Иван Паньков. Какой же ты всегда упорный. И так и эдак к тебе подойдёшь, пытаешься специально сбить с толку, а ты всё своё гнёшь… и примеры ещё приводишь, разложишь всё по полочкам – в этом техническом описании то сказано, в этом – то… На мякине не проведёшь – упрямый! Да, Ванька, ты упорный! Себя не жалел… в команду к тебе многие стремились – с ним, говорят, мы рекорды будем делать.
Сергей Демин. Сережка! Какой же ты сильный! В посёлке, кто по пьяни раздухарится… героями ходят… а тебя увидят – разбегаются. Громадина! А смех какой у тебя! открытый, заразительный. Как же так! Ведь, теперь, девушки и не услышат твоего яркого смеха. Помню, как ты после первого полёта смотрел вдаль на небо… облака некультяпистые такие… а ты, так проникновенно, прошептал: «Облака сегодня на коне!»
Тарас Кулагин. Эх, рубаха парень, такой жизнерадостный, весь мир ему люб – всё познать, везде успеть. Как же легко увлекался всем. И то интересно, и это…
Володя Лянгузов. И ты здесь. Точный, по выправке. Голос зычный, слышался и на Летном поле, и в Воздухоплавательной школе… эх, ведь только недавно стал ей руководить. Готовый по команде хоть куда – и на юг, и на север. А детишки так и льнут к тебе, а ты откуда–то достанешь конфетку – и самому младшему. Остальные спрашивают: «Почему ему? он ведь последний». А Володя смеётся: «Он младше вас, а бегает с вами вместе».
Мячков… Коняшин… Шмельков…
Да… чем ближе к смерти, тем ярче воспоминания.
Будто из другого мира, как подтверждение мыслей Оппмана, проступили слова Молокова.
«…Все эти замечательные качества, характеризующие нового человека сталинской эпохи относятся и к другим товарищам, погибших смертью храбрых на боевом посту. Мы склоняем головы перед памятью погибших товарищей и обещаем над их могилой приложить все силы для продолжения и развития того дела, за которое они боролись. Мы обещаем над их могилой так же честно и преданно служить своей родине и своей партии, как служили они, и, если потребуется, отдать свои жизни для блага и неприкосновенности советской земли».
Взгляд затуманился. Оппман провёл рукавом по лицу. Запрокинул голову, Эх, ребятки, ребятки, как же вы в гору–то так…
По небу неслись рваные тяжёлые свинцовые тучи. Оппман почувствовал, как солёная слеза скатилась к губам и, с ужасом, осознал, что улыбается.
17
Матвей отломил мякоть от буханки ржаного хлеба, положил в рот и стал медленно пережёвывать. Хмыкнул, достал из кармана початую бутылку водки. До конца не дожевав, основательно глотнул из горла. Поморщился. Вздохнул.
В начале лета он часто захаживал к этому маленькому прудику с одинокой облезлой сосной. Пруд сделали пожарным водоёмом для двух деревянных эллингов на противоположной от завода стороне Лётного поля.
Матвей подошёл к берегу и сел на толстое бревно, снова откупорил бутылку. Теперь сделал глоток поменьше, Порадовался, что внутри становилось теплее, снова потянулся к буханке. Посмотрел на гладь воды. Отражались мохнатые белые облака. Матвей попытался придумать, на что похоже каждое. Но полноту образов обрывала кромка берега. Вот, как в жизни.., что–то да мешает видеть картину целиком. Матвей запрокинул голову, стал смотреть на открытое глубокое небо. Но резкая боль в шее не позволила. Матвей поморщился. Опустил голову. Снова уткнулся на воду, массируя шею.
Вспомнил вчерашний разговор с Красновым.
– Ну, вот, Матвей, начинаю новую жизнь. Пригласили главным редактором в газету… на другую стройку.
– Это куда же? – Матвей удивился.
– Секрет. Бумагу строгую подписал, – Краснов, казалось, этим гордился..
– Хм… уж не по части «Эн–Кэ–Вэ–Дэ»?
– Нельзя говорить, – Краснов сделал серьёзное лицо и, вероятно, чтобы Матвей не предложил отметить это дело, добавил: – Посидеть бы нам напоследок, да не могу, надо всех обежать, со всеми попрощаться.
Матвей вздохнул. Новая жизнь, это, наверное, хорошо. Погладил ладонью гладко обтёсанное бревно.
Невесёлые мысли шли томно. Новая жизнь. А у меня вот нет новой жизни, если не считать, что теперь делаю детали не для дирижаблей, а для самолётов. Казалось, только недавно, всего пару лет назад, радостные лица конструкторов, инженеров, рабочих, пилотов. Только недавно даже как–то пошутил в разговоре с одним из пилотов: «А меня можете прокатить на дирижабле? – Прокатим, Матвей! Все должны видеть небо и землю». А теперь что? Да чего уж тут скажешь, кораблей–то нет. Остались «Вэ–восемь» и «Вэ–десять». А старые мягкие в ремонт отдали – заменять оболочку. И что–то не особо спешат.
Матвей услышал хлопанье крыльев. В нескольких метрах от него опустился голубь.
– О, приятель! Ты откуда?
Голубь повернул голову, уставился одним глазом на Матвея и замер.
– Ну, коль пришёл, то получи корм. Отломил кусочек корки и кинул. Голубь заковылял. Правая лапа оказалась беспалая и он опирался на неё, как на костыль. Добрался до хлеба, ткнулся клювом в корку – та отскочила. Голубь, как показалось Матвею, недовольно на него посмотрел. Матвей матюгнулся.
– Страдалец… Ты бы ещё вздохнул… Дурная птица, всё–таки… эти голуби…
Голубь направился делать очередную попытку, а Матвей отпил из бутылки.
Вспомнил, как когда–то напоил такого же вот сизаря. Вспомнилась и Антонина.
Странная она всё–таки была… Да, теперь получается, что была… Оказывается, тоже из этих… Теперь понятно, не зря она так с Джино спелась… целая сеть вредителей, оказывается. Поэтому скрытная и была… Почуяла, что меня не завлечь в их делишки и обходила стороной. Я, дурак, тоже, повёлся… Думал любовь у меня взыграла, а на самом деле, не пойми что… Тамара вот быстро усекла… вылечила эту любовь… без всяких условий, только намекнул, что невтерпёж, так сразу и в постель потащила… Не кочевряжилась. А эта… Антонина –
