Облака на коне - Всеволод Шахов
– Так, следующий свидетель – студент П.Л. Бершадский. Кстати, не подскажете, как его инициалы расшифровываются?
К своему стыду, Борис даже не помнил такой фамилии, отрицательно замотал головой. Следователь ухмыльнулся.
– А ещё такому, как вы, хорошую характеристику давать. Так читаем. «Несмотря на свою загруженность, он отдавал все силы и знания на воспитание нас, студентов. Кроме основной работы, он много уделял времени для консультации дипломников. Всегда помогал отстающим, добиваясь выхода их в число первых. Он был очень хорошим преподавателем. Хорошо знал свое дело, пользовался большим авторитетом у студентов. Характерным примером его авторитета может служить такой пример. Гарф по работе был сильно перегружен, и бывали случаи, что он на урок не приходил. Студенты обычно бывают довольны, когда преподаватель не является на занятия. Но когда не приходил на занятия Гарф, то были все огорчены, так как он очень хорошо читал лекции и от него студенты получали много практических знаний» Эх–х, ну каково? – следователь картинно радовался.
Борис не понимал, куда тот клонит.
– А вот тут вам, вообще, спасательный круг кидают. “Бывший начальник конструкторского бюро Харабковский привлекал на свою сторону лиц и натравливал их против Гарфа, чтобы ему подорвать авторитет, но многих он на свою сторону не мог привлечь, ибо Гарф пользовался большим авторитетом за свою работу. И я не исключаю возможности, что Харабковский мог Гарфа оклеветать”.
Теперь Борис почувствовал новое веяние следствия – перенести обвинения в сторону Харабковского и Рютина. Следователь, видимо, почувствовал, что добился от Бориса понимания:
– Ладно, в качестве паузы, расскажите, гражданин Гарф, почему все наши дирижабли гибнут?
– Ну почему, не только наши, – Борис непроизвольно, и как–то виновато, пожал плечами, – вон, как весной тридцать седьмого пассажирский «Гиндербург» сгорел. Страшно даже киносъёмку было смотреть. Махина такая в двести тысяч кубометров. Немцы, вроде… на них равнялись… А вспомнить, американские военные дирижабли?… Так статистику прикинуть…
– Гражданин Гарф, давайте про наши дирижабли говорить.
Борис вздохнул.
– Что? Опять? Сколько же можно? Я же во всём признался. Вредительство и контрреволюционная деятельность.
– Всё одну песню поёте, гражданин Гарф, а пора бы сменить. Вот товарищ Канищев так отвечает: “Полное незнание руководителями “Дирижаблестроя” своего дела и крайне плохое руководство эксплуатацией… Не было разработано никаких норм и твёрдых правил технической эксплуатации”. Ну и что скажете, Гарф, прав он или?
Борису вспомнилось, как Харабковский, с красным разъярённым лицом, нависал над ним всем телом.
– Почему ты не хочешь подписывать акт приёмки дирижабля «Вэ–семь–бис»?
– Всё просто, – Борис заранее морально подготовился к отпору всех, кто будет склонять его подписать протокол проведения испытаний и ответил спокойно, – нам не удалось получить планируемую автономность полёта и цифры, озвученные в начале проекта, нельзя ставить в паспортные данные получившегося воздушного судна.
– Хм, ты что, не видишь, что нет оснований для таких твоих выводов? – Харабковский потряс в воздухе толстенной кипой листов. – Все конструктора подписали, кроме тебя.
– Я сам видел, что не тянет этот корабль на ранее заявленные характеристики и считаю, что ничего страшного нет, если поставить в паспорт реально полученные результаты, – Борис смотрел на перекошенное от злобы лицо Харабковского.
– То есть, ты хочешь сказать, что не выполнил задание Партии и Правительства и не смог сделать корабль, который так все ждали? Да ты, получается, как бы помягче сказать…
– Саботажник? – Борис улыбнулся. – Нет, Герц Беркович, вы… – про себя хмыкнул, поймал на мысли, что редко называл Харабковского по имени–отчеству, да ещё на «вы». Что ж, как там дед приговаривал: «"Вы" – рабы, "ты" – Боже…»
– Нет, Герц Беркович, – Борис повторил увереннее, – я, прежде всего, инженер и знаю, что в жизни многое бывает и многое не получается. Это нормально, это и интересно… стремиться преодолеть… Да, проект, действительно, новаторский, обратная форма киля, вытянутая в длину оболочки. Трояни хотя и сам предложил эту форму взять за основу, но в процессе проектирования несколько засомневался. И вы это знаете, но у нас как? Производство, сроки, темпы, отсутствие денег… А тут ещё «к праздникам – выдавай результат», – Борис развёл руки в стороны, обозначая широту проблем.
– Вольготно рассуждаешь, только что–то я не помню, чтобы ты так рьяно на стадии конструирования свою позицию отстаивал. Ладно, разговор закончен. Значит не будешь подписывать?
– Нет, в таком виде не буду. – Борис уверенно мотнул головой.
…Теперь Борис уже окончательно понял, что дело расширяется и тот его разговор с Харабковским, это ещё один довод не в пользу Харабковского. С одной стороны, вроде, и по заслугам, а с другой… ну и методы… тут вопрос, кто первый начал… неприятное состояние.
Следователь разглядывал Бориса.
– А хотите ещё кое–что? Да вы не пугайтесь! Тут про вас довольно лестное, – вытянул следующий мелко исписанный лист бумаги, – “…мы восходили на горы. Однажды ночью ровно в два часа Гарф только что пришёл из одного трудного подъёма на гору, был сильно усталый и лег спать. Вскоре в лагерь сообщили, что разбился один человек и необходима срочная помощь. Гарфа, как опытного альпиниста, разбудили и сообщили о случившемся. Он даже не стал спрашивать, кто именно разбился, а тут же оделся и пошел спасать человека несмотря ни на какую усталость”. Вот такой оказывается вы человек.
Следователь подвинул к Борису перо с чернильницей.
– Ладно, пишите кратко. Вы подтверждаете свои показания о Вашей контрреволюционной–вредительско–диверсионной деятельности на Дирижаблестрое?
Борис стал записывать.
"Данные мной показания на допросах являются сплошным вымыслом… В ноябре 1937 г. я был арестован, как впоследствии узнал из постановления, за шпионскую деятельность в пользу Италии. В течение декабря 1937 г. и января 1938 г. меня били, чтобы я сознался в шпионской деятельности в пользу Италии. 27 января я под сильными мерами физического воздействия дал показания о том, что передавал сведения шпионского характера итальянцу Нобиле…»
15
Борис не мог уснуть. Лампочка, всегда включённая в камере, раздражала.
Ведь было когда–то беззаботное время, когда не нужно было думать о таких глупостях: виновен или не виновен! Хорошо иметь мечту и идти к ней, но когда вот непреодолимое препятствие возникает, что делать? Обходить? Штурмовать? Или отказаться от мечты…?
А какая у меня теперь мечта? Похоже, я уже и потерял её… или добровольно отказался? Непонятно. До чего же человек непонятен… себя трудно понять. Наверное, мечта имеет свой срок на земле и у неё есть стадии рождения, развития и умирания. Только вот кто определяет ей срок? Сам человек или общество? Или одно без другого не может… Живое… а потом мёртвое.
Борис поёжился. Холодный воздух
