Время умирать. Рязань, год 1237 - Баранов Николай Александрович
Чтобы не видеть обреченных, сместился ближе к внутреннему краю стены. После верхотуры откоса земля с этой стороны стены казалась совсем близкой, а крыши осадных клетей так и совсем рядом, буквально рукой подать. Из продухов клетей поднимался дым, старосты городских концов заселили уже сюда пришедших с окрестностей Рязани беглецов. Они помалу обживались. Бабы сновали туда-сюда, стараясь обустроить осадный быт, вездесущая детвора с азартными криками играла в свои, только им понятные игры, пытаясь время от времени забраться на стены. Стража не пускала: хватит того, что случилась около Серебрянки.
Миновали башню, соединяющую стену Столичного города со стеной Среднего. От нее повернули налево и саженей через сто пятьдесят уперлись в воротную башню Спасских ворот, соединяющих Средний и Столичный город. Сошли вниз. Через опущенный пока подъемный мост перешли глубокий и широкий ров, оказавшись совсем недалеко, саженях в ста от Спасской площади с расположенными на ее краю княжьими хоромами. Сбор для своих воинов и епископских чернецов Ратьша назначил в княжьей гриднице. Туда и направились.
На княжьем дворе сутолока: посыльные, гонцы, воины, бездоспешные, но оружные горожане из ополчения. Этих, правда, немного. Среди этой вроде бы бестолково галдящей толпы видны и монахи-воины. С десяток Ратьша углядел. Эти были одоспешены. И одоспешены хорошо, в добротные кольчуги, нагрудники с оплечьями, наручи. У каждого меч на поясе. Узнал их Ратислав легко: на головах чернецов – клобуки, из-под кольчужных юбок – ряса почти до земли. Что, без шеломов владыка решил воинов Христовых в бой послать?
Воевода подошел к троим монахам, степенно разговаривающих о чем-то возле коновязи. Ага! Есть и шеломы! За подбородочные ремешки к поясам пристегнуты. Тяжелы с непривычки? Аль хотят, чтобы сан их все видали? Скорей последнее. И не иначе Евфросий о сем распорядился. Любит епископ подчеркнуть пользу, христианской церковью приносимую. Ну, может, и прав…
Ратислав и Гунчак прошли в гридницу. Там и вовсе оказалось тесно: четыре с лишним сотни Ратьшиных воинов тут собрались, да полторы, если точную цифирь назвал владыка, чернецов. Кто-то сидел за столами, кто-то похрапывал на соломе вдоль стен, добирал недобранный сон, а может, впрок отсыпался.
В гриднице стоял несмолкаемый гул голосов. Было душновато, надышали. Пахло едой, сеном и ядреным мужским потом. Хмелем не пахло. Видно, приказание князя ввести ограничение на выдачу хмельного уже дошло и досюда. А с утра ему с Гунчаком еще подавали. Или наливают только начальным людям? Ну, по-любому великий князь прав: не дело в осаде хмельным баловаться, особливо воинам.
К Ратиславу подскочил Первуша, за которым маячили княжич Андрей с двумя меченошами. Первуша доложился:
– Все наши здесь собраны. Чернецы тож. – Он радостно улыбнулся. – Сотники тоже тут, трапезничают. Позвать?
– Пусть доедят спокойно, – махнул рукой Ратьша. – И нам с Гунчаком Кобяковичем что-нибудь перекусить принеси, промялись мы с ним знатно, да и на морозе харч быстро сгорает.
Первуша мухой метнулся к кучкующимся возле дальней стены девкам-подавальщицам, быстро сказал им что-то. Потом так же быстро прошел к воеводскому столу, никем не занятому, стряхнул кольчужным рукавом невидимые крошки, замахал руками: сюда, мол.
– Ну, пошли, поснедаем, – проговорил Ратислав и неспешно направился к столу.
За ним Гунчак с княжичем и следом – юные меченоши. Воины, оказавшиеся у Ратьши на дороге, почтительно расступались. За стол сели воевода, половецкий хан и княжич. Трое меченош остались стоять за спинами господ. Был бы Ратислав один, не чинясь, усадил бы своего Первушу рядом. Чего там! Но за столом сидели княжич и Гунчак. Как они посмотрят на такое нарушение обычая? Гунчак-то ладно, претерпел бы, а вот княжич… Взыграет гонор, смутит меченошу. Ничего, потом поснедают. Время есть.
Девки принесли еду. Из запивок только сбитень, квас и настоеная на родниковой воде мятая клюква. И впрямь хмельное под полным запретом. Оно, конечно, правильно, но с морозца чего-то такого хотелось бы… Впрочем, горячий духмяный сбитень тоже с мороза хорош!
Поели. Ратислав оглянулся на Первушу. Тот голодными глазами смотрел на снедь. Увидев взгляд господина, торопливо отвел от стола взгляд. Неужто так с утра и не евши? Вот ведь! Не проследишь, так и помрет с голодухи!
– Зови сотников! – буркнул Ратьша. – Поели уж, наверное. Пусть сюда, к нам за стол идут. А сам… Сам бери этих двух, – он кивнул на княжичевых меченош, – и идите, поешьте. Голодный, чаю, с утра?
Первуша виновато улыбнулся и кивнул.
– Ну чисто глуздырь, – попенял Ратислав. – Беги уже!
Сотники подошли вскорости, видно, есть закончили давно и только ждали зова воеводы. Расселись за столом напротив Ратьши, княжича и Гунчака. Пятеро были из сотен, приведенных в Рязань Ратиславом, шестой начальствовал над полутора монашескими сотнями. Ратьша с интересом, без всякого стеснения начал его разглядывать – новый человек, а с ним в бой идти, какое тут стеснение. Монаший сотник, впрочем, тоже на Ратьшу смотрел внимательно, со странным выражением на лице, и, вопреки тому, как водится у слуг Божьих, очи долу не опускал.
Лицо монаха воеводе было смутно знакомо. Где-то когда-то он его определенно видел. Но было то давно. Лицо худощавое, с темной обветренной кожей, глаза серые с хитроватым прищуром, нос крупный хрящеватый, темно-русая борода до глаз с изрядной проседью. Тело под панцирем, чувствуется, крепкое, жилистое – тело воина. И даже воина не бывшего. Не иначе из монастырской стражи чернец. Но где же он его видел? Нет, не вспомнить. Должно, давненько то было.
Пятерых войсковых сотников Ратислав помнил. Помнил даже их имена. Трое до воронежской битвы ходили в полусотниках. Видно, гибель множества начальных людей в той битве позволила им подняться. Но вои были добрые, место свое заняли по праву. Двое оказались сотниками из старых. Тоже ничего плохого о них воевода сказать не мог.
– Сказывайте, сколько воев в сотнях, как с оружием? – после недолгого молчания произнес Ратислав.
Первым начал отвечать самый старший, Епифан, дородный муж к пятидесяти годам, из старых гриденных сотников. Сотником был уже не менее десяти лет. Когда Ратьшу только в новики определили, тогда и его назначил великий князь. Погладив сивую бороду, почти лежащую на объемистом животе, Епифан гулким, как из бочки, голосом, сказал:
– Восемь десятков ровно у меня. Все вои справные. Семь десятков – великокняжьи гридни. Остальные прибились. Кто из гридней удельных, кто из детских боярских. Но про этих тоже ничего плохого не скажу. Брони, оружие в порядке. Стрел по два тула в княжеской оружейной выдали. С заводными конями плоховато. Не у всех даже по одному имеется. – Епифан замолчал, повел могучими окольчуженными плечами.
– Ну, заводные нам теперь вряд ли понадобятся здесь, за стенами, – кивнув, отозвался Ратьша. – У тебя что? – спросил он у второго старого сотника по имени Бирюк.
Старым тот был только по сроку службы в сотниках. Лет восемь, если Ратислав правильно помнил. Годами же Бирюк едва перевалил за тридцать. Лихой был гридь в свое время. И умом не обижен. За то и возвысил его князь Юрий.
– У меня почти полная сотня, – ответствовал сотник. – Без двух человек. Правда, гридней едва половина, остальные кто откуда. Коломенские, муромские, пронские. Из детских в большинстве. Полтора десятка оружны так себе: панцири плоховаты, клинки тож, щиты побиты. Копий совсем нет. Но с копьями у всех беда.
– Да-да, – загомонили разом все сотники, кроме монаха. – С копьями беда.
– Подрастеряли в боях да от погони уходя, – добавил, когда все затихли, Епифан.
– Про копья с князем поговорю, – кивнул Ратислав. – Народу вооружили много, но, может, найдет еще в кладовых запас. Хотя на стене с мечом драться и сподручнее, но все равно спрошу, а то кто знает, как оно там сложится.
– У тебя как с этим? – спросил Ратша у чернеца-сотника. – Прости, не знаю твоего имени-прозвания.
