Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
— Как может такое ничтожество предстать перед судом? — недоверчиво фыркнул Цицерон. — Разве что в качестве ответчика…
Однако Целий со свойственным ему озорством возразил, что, если Цицерону требуются доказательства его правоты, пусть он в ближайшие час-два наведается в суд по вымогательствам, куда Клодий как раз намеревается подать иск. Стоит ли говорить о том, что Цицерон был просто не в силах пропустить подобное представление? Наскоро побеседовав с самыми важными клиентами, он направился в хорошо знакомое место — храм Кастора, прихватив меня и Целия.
Весть о том, что должно произойти нечто крайне важное, чудесным образом распространилась по городу, и у ступеней храма скопилась толпа в сотню человек или даже больше. Тогдашний претор Орбий, правивший позже Азией, только что сел на свое курульное кресло и озирался, видимо пытаясь уразуметь, что же случилось. Тут подошли шесть или семь юношей с одинаковой глуповатой ухмылкой на лицах. Все явно следили за последними веяниями моды и, должен признать, вполне успешно им следовали. У них были длинные волосы и короткие бородки, а на поясе свободно болтались широкие ремни, расшитые узорами.
— Бессмертные боги, ну и зрелище! — вполголоса пробормотал Цицерон, когда они прошествовали мимо, обдав нас густым запахом крокусового масла и шафрановой мази. — Они похожи скорее на женщин, чем на мужей!
Один отделился от остальных и начал карабкаться по ступенькам вверх, к претору. На полпути юноша остановился и повернулся лицом к толпе. Внешне он, да простится мне столь безвкусное определение, был настоящим «сладким мальчиком» с длинными светлыми кудрями, влажными красными губами и бронзовой от загара кожей. Этакий юный Аполлон. Но когда он заговорил, голос его оказался на редкость твердым и мужественным. Портил его речь лишь нарочитый плебейский акцент, выражавшийся в том, как он произносил свое семейное имя: «Клодий» вместо «Клавдий». Такова была одна из его прихотей, продиктованных модой.
— Я, Публий Клодий Пульхр, сын консула Аппия Клодия Пульхра, внук консулов по прямой линии в последних восьми поколениях, пришел сегодня утром, чтобы обвинить перед этим судом Сергия Катилину в преступлениях, совершенных им в Африке.
Как только послышалось имя Катилины, в толпе раздались ропот и свист. Стоявший рядом с нами звероподобный детина выкрикнул:
— Поберегла бы ты свою задницу, девочка!
Однако Клодий оставался совершенно невозмутимым.
— Пусть предки мои и боги благословят меня в этом начинании и способствуют благополучному завершению дела.
Он легко взбежал к Орбию и передал ему иск в виде свитка, свернутого в трубочку, обвязанного красной лентой и скрепленного печатью. Сторонники бешено рукоплескали ему, в том числе Целий, которого остановил лишь суровый взгляд Цицерона.
— Беги и найди моего брата, — велел ему Цицерон. — Поставь его в известность о случившемся и скажи, что мне с ним нужно немедленно встретиться.
— Это поручение для раба, — обиженно надулся Целий, явно боявшийся унижения перед лицом своих приятелей. — Разве Тирон не может разыскать его?
— Делай, что приказано, — оборвал его Цицерон, — а заодно разыщи и Фруги. И поблагодари меня за то, что я не рассказал твоему отцу, с кем ты якшаешься.
Эти слова быстро остудили Целия, и он без всякого промедления исчез с форума, направившись к храму Цереры, где в этот утренний час обычно собирались плебейские эдилы.
— Избаловал я его, — устало произнес Цицерон, когда мы уже шли обратно, поднимаясь в гору к своему дому. — И знаешь почему? Потому что он наделен обаянием — проклятым даром, худшим из всех, которые могут достаться человеку. А я не нахожу в себе сил, чтобы перестать потакать обаятельным людям.
В наказание, а также из-за того, что больше не мог ему доверять полностью, Цицерон не позволил Целию присутствовать в тот день на совещании относительно выборов. Вместо этого он отослал его писать отчет. Подождав, пока юноша не скроется с глаз, Цицерон описал Квинту и Фруги утренние события. Квинт не придал им особого значения, однако Цицерон был полностью убежден в том, что теперь ему неизбежно придется вступить в борьбу с Катилиной за консульскую должность.
— Я изучил расписание слушаний в суде по вымогательствам — ты знаешь, что это такое. Нет никакой надежды на то, что дело Катилины будет рассмотрено до июля. Это лишает его возможности выдвигаться в консулы в этом году. Таким образом, он неотвратимо вторгается в мой год. — Цицерон неожиданно стукнул кулаком по столу и выругался, что бывало с ним крайне редко. — Именно такой исход я предсказал год назад — Тирон тому свидетель.
На что Квинт заметил:
— Но может быть, Катилина будет признан виновным и отправлен в ссылку?
— При таком-то обвинителе, от которого разит благовониями? И о котором каждому римскому рабу известно, что он был любовником собственной сестры? Нет-нет… Ты был прав, Тирон. Мне самому следовало взяться за Катилину, когда подвернулась возможность. Легче победить его в суде, чем на процедуре вытягивания жребия.
— Может, еще не поздно это сделать? — предположил я. — Может, ты уговоришь Клодия уступить права обвинителя тебе?
— Нет, он ни за что не согласится, — ответил Цицерон. — Только посмотри на него, такого высокомерного, — образцовый представитель рода Клавдиев. У него появилась возможность добиться славы, и он ее ни за что не упустит. Принеси лучше список возможных соискателей, Тирон. Нам нужно подыскать надежного соконсула, и чем быстрее, тем лучше.
В те времена соискатели консульской должности обычно выдвигались парами: выигрывал тот, кто заключал союз с достойным мужем, — это позволяло привлечь больше избирателей. Цицерону, чтобы усилиться, требовался носитель громкого имени, пользующийся расположением аристократии. Взамен он мог предложить свою популярность среди педариев и простонародья, а также поддержку своих надежных сторонников. Цицерон полагал, что все это будет нетрудно устроить в нужное время. Но теперь, когда он начал зачитывать имена из списка, я понял причину его внезапного беспокойства. Союз с Паликаном не имел никакой ценности. Корнифиций мог заранее попрощаться с надеждами на избрание. У Гибриды просто недоставало мозгов. Оставались Гальба и Галл. Однако Гальба был настолько аристократичен, что ни в коем случае не связался бы с Цицероном, а Галл, несмотря на все цицероновские увещевания, твердо заявил, что вовсе не намерен избираться в консулы.
— Можете ли поверить? — посетовал Цицерон, в то время как мы склонились над его столом, изучая список возможных соискателей. — Я предлагаю человеку лучшую должность на свете, и ему надо всего-то побыть рядом
