Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Позже в тот вечер Цицерон вошел в комнату для занятий, широко улыбаясь. На мои поздравления он ответил кивком.
— Она уверена, что будет мальчик. Должно быть, об этом ее оповестила богиня, дав особый знак, ведомый только женщинам. — Он потер руки в предвкушении, все еще не в силах согнать улыбку с лица. — Да будет тебе известно, Тирон, появление ребенка в год выборов будет как нельзя кстати. Это свидетельство того, что кандидат — мужчина в силе, а также примерный семьянин. Поговори с Квинтом о том, когда ребенок примет участие в подготовке к выборам. — Цицерон ткнул пальцем в сторону моей восковой таблички. — Да шучу я, шучу, глупец! — рассмеялся он, видя мое обескураженное лицо, и сделал вид, что хочет дернуть меня за ухо.
Неясно, впрочем, к кому относилось это слово — ко мне или к нему самому. Я до сих пор не знаю наверняка, шутил он или нет.
С той поры Теренция стала гораздо строже в отправлении религиозных обрядов и на следующий день после своего дня рождения заставила Цицерона сопровождать ее в храм Юноны на Капитолийском холме. Жрецу она передала барашка, благодаря богиню за свою беременность и свой счастливый брак. Цицерон охотно повиновался ей, поскольку был полон искренней радости по случаю предстоящего рождения еще одного ребенка, и к тому же он знал, как ценят избиратели прилюдную набожность.
Теперь же, к сожалению, я вынужден вернуться к нашему разраставшемуся нарыву — Сергию Катилине.
Через несколько недель после того, как Цицерона вызвал к себе Метелл Пий, состоялись консульские выборы. Но победители для достижения успеха настолько широко использовали подкуп, что итоги быстро объявили недействительными, и в октябре состоялось новое голосование. По этому случаю Катилина внес в списки соискателей свое имя. Но ему тут же преградил путь Пий — для старого солдата это был, наверное, последний бой. Сенат постановил, что избираться смогут лишь те, чьи имена значились в первоначальном списке. Это вызвало у Катилины очередной припадок бешенства, и он начал бродить по форуму вместе со своими друзьями-злодеями, бросаясь всевозможными угрозами. Сенат воспринял их вполне серьезно и решил дать консулам вооруженную охрану. Вряд ли стоит удивляться тому, что никто не брал на себя смелость выступить от имени африканцев в суде по вымогательствам. Я предложил Цицерону взять на себя это дело: такой шаг понравился бы народу. Низложил же он когда-то Верреса, став после этого самым известным защитником в мире. Однако Цицерон покачал головой:
— В сравнении с Катилиной Веррес был сущим котенком. К тому же Верреса никто особенно не любил, а у Катилины, несомненно, есть сторонники.
— Откуда же у него такая популярность? — спросил я.
— У опасных людей всегда есть последователи, но меня заботит другое. Если бы речь шла лишь об уличной толпе, это не было бы так страшно. Дело в том, что он пользуется широкой поддержкой аристократов — во всяком случае, Катула, а значит, по всей видимости, и Гортензия.
— Мне кажется, для Гортензия он слишком неотесан.
— Поверь, Гортензий знает, как использовать уличного драчуна, когда того требует случай. А Катилина к тому же из знатного рода — не забывай об этом. Народ и аристократия — сильное сочетание! Будем надеяться, что нынешним летом ему не дадут участвовать в консульских выборах. И я очень рад, что не мне выпала эта задача.
Я подумал: вот высказывание, способное убедить в существовании богов. В своих небесных сферах они забавляются, слыша такие самоуверенные слова, и немедля показывают свою мощь. А потому вряд ли стоит удивляться, что по прошествии краткого времени Целий Руф принес Цицерону тревожную весть. Целию к тому времени исполнилось семнадцать, и он стал, по выражению своего отца, просто неуправляемым. Юноша был высок и хорошо сложен — его вполне можно было принять за мужчину двадцати с лишним лет. Впечатление усиливали низкий голос и короткая бородка. Вечером, когда Цицерон уходил с головой в работу, а остальные ложились спать, юнец ускользал из дома и зачастую возвращался лишь с восходом солнца. Он знал, что у меня отложено немного денег на черный день, и постоянно докучал мне просьбами о мелких займах. Однажды, отказав ему в очередной раз, я возвратился в свою каморку и обнаружил, что он отыскал мой тайник и забрал оттуда все мои сбережения. Я провел ночь без сна, в тяжелых раздумьях, но, когда утром столкнулся нос к носу с юным мерзавцем и пригрозил ему рассказать обо всем Цицерону, из его глаз брызнули слезы, и он пообещал вернуть все сполна. Нужно воздать ему должное, он выполнил свое обещание, вернув взятое с солидной приваркой. А я сделал себе новый тайник и ни разу не обмолвился о нем.
Ночи напролет Целий таскался по городу, предаваясь пьянству и блуду в обществе беспутных молодых людей из знатных семейств. Одним из них был двадцатилетний Гай Курион, чей отец был консулом и одним из верных сторонников Верреса. Другим — племянник Гибриды Марк Антоний, которому, по моему разумению, было тогда лет восемнадцать. Но настоящим главарем шайки считался Клодий Пульхр, не в последнюю очередь потому, что, будучи самым старшим и богатым среди них, показывал другим такие примеры распутства, которых те и представить себе не могли. Ему было лет двадцать пять, из них восемь он служил в восточных легионах, умудряясь попадать во всевозможные переделки. Так, он возглавил мятеж против Лукулла, который доводился ему шурином, а потом оказался в плену у морских разбойников, с которыми должен был сражаться. Теперь же молодой человек вернулся в Рим, стремясь сделать себе имя, и в один вечер объявил, что точно знает, как добиться цели. По его словам, дело обещало быть смелым, рискованным, озорным и веселым (Целий клялся, что именно так и сказал Клодий). В общем, он заявил, что привлечет к суду Катилину.
Когда на следующее утро запыхавшийся Целий ворвался в дом и сообщил новость Цицерону, сенатор поначалу не поверил. О Клодии он судил лишь
