Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
– Сновид! – проорал он. – Я держу его!
Но держал он только одну ногу. Зажав его шею второй ногой, князь перевернулся и стал наотмашь бить его кулаками.
Он не слышал себя. Но его рычание могло бы устрашить и зверя.
Сверху налетел Сновид, придавил своей тяжестью, прижал руки. Извернувшись из последних сил, князь почти стряхнул его с себя, но тут подоспели дружинные отроки, насели на него.
– Доску давай!
На грудь князя лег длинный толстый брус. На оба конца, как на качели, уселись Дмитр и Сновид. Согнув ноги в коленях и упираясь в пол, князь еще пытался подняться. От бешеного напряжения лицо его заливал пот, очи выпирали из глазниц. Отроки кинули на него еще доску, придавили так, что вздохнуть стало невозможно и затрещали ребра.
Князь увидел над собой перевернутую голову давешнего торчина. Опустившись на корточки, тот обхватил ладонью его лицо.
– Не двигайся, пожалуйста, князь, – спокойно попросил он, – чтобы я не промахнулся.
Василько взвыл, рванулся. Направленный нож длинно рассек ему скулу.
– Ну вот, – огорченно произнес торчин, – я же сказал.
– Режь, Берендей! – зло заорал на него Дмитр.
Торчин зажал голову рычащего князя коленями и быстрым несильным ударом погрузил нож в глаз.
Затем вырезал второй.
Отроки слезли с доски и, отводя взгляды, пошли из амбара. Дмитр и Сновид, тоже стараясь не смотреть, скинули доску и брус. Берендей, сходив во двор, принес сверток рогожи, бросил на землю, молча ушел.
– Не помер он? – с сомнением стоял над князем Дмитр.
Василько лежал без движения и не подавал признаков жизни. Из глазниц вытекала медленно густеющая кровь, в полутьме амбара казавшаяся черной.
– А нам-то что до этого? – ответил Сновид. – Велено – сделано.
Конюх, наклонясь, приставил два пальца к шейной жиле.
– Живой, – сказал он, вытирая кровь с пальцев о рубаху князя.
Они перетащили почти бездыханное тело на расстеленную рогожу, закрыли краями и, подхватив, вынесли во двор. Здесь погрузили на телегу. Корчемная обслуга на этот раз не зевала вокруг – кого не разогнали дружинные отроки, тех напугало страшное дело, сотворенное в амбаре.
…Обоз продолжал путь на Волынь. В граде Воздвиженске, чье название, трудное для произнесения, люд переделал в Звижден, остановились обедать. Встали коротким постоем на церковном подворье у торга. Пока Давыд Игоревич со старшими дружинниками трапезовал с благословения здешнего попа, обозные холопы развернули рогожу, стащили с князя окровавленную свиту и рубаху. Позвали попадью и дали ей рубаху, чтоб постирала. Свиту же снесли на торг и, недолго поторговавшись, обменяли на три серебряные резаны.
Сердобольная попадья отдала рубаху девке-холопке, а из скрыни в дому вынула другую, из беленого полотна. Прежняя все равно б не успела просохнуть. Эту новую и натянула сама на князя, пока княжьи холопы спускали на торгу свои резаны. Склонясь над мертвым, как она думала телом, попадья пролила над ним бабьи горькие слезы с тихим подвываньем и сморканьем. Вглядываясь в обезображенное лицо, она думала о чем-то своем, как вдруг затрепыхалась в испуге – мертвец зашевелился.
– Где я?
– Так ты живой, сокол мой сердешный? – всплеснула руками женка.
И впрямь – тот, кого она оплакивала как покойника, ожил, задышал. Только что глаз не мог открыть.
– В Звижден-град тебя привезли, голубь сизокрылый, – ответила она на его вопрос.
– Воды, – попросил он спекшимися губами.
Попадья, размахивая руками, понеслась в дом.
– Сейчас, лебедь быстрокрылый, сейчас.
Из избы она выбежала с девкой-холопкой, прижимавшей к чреву лохань для умывания. Подняв голову князю и напоив из кружки, женка взяла из лохани утиральник и принялась смывать с его лица засохшую кровь, промывать рану на скуле.
– Вернулась душа на место, – приговаривала она, – опомнился, касатик мой ласковый.
Князь шарил рукой на груди.
– Зачем сняли с меня мою одежду? – глухо спросил он.
– Запачкалась, постирать сняли, – сказала попадья, благоразумно не поминая про кровь.
Но князю и не надо было про это напоминать.
– Лучше бы мне в той рубахе кровавой умереть и пред Богом в ней предстать, – надрывно молвил князь.
Девка-холопка уронила лохань. Попадья огрела ее мокрой тряпкой.
– Перед Богом успеешь покрасоваться, журавль ты мой поднебесный, – проворковала баба. – А Он тебе жизнь оставил – знать, надо так.
– Для чего мне теперь жизнь, когда света не вижу? Для мести Давыду?
Попадья всплеснула руками, тряпкой снова попала девке по носу. Та бесстрастно утерлась.
– Да на кой она тебе – месть? Тьфу на нее, проклятую! Света не видишь – эка удивил. Иные от чрева матери его не видят и живут. А ты иной свет разгляди, который от Бога. Для него глаз не нужно.
– Чем же его увидеть?
– А душой и увидишь, орел ты мой зоркий.
Безлюдный двор вдруг наполнился. Волынская дружина, отобедав, собиралась в путь, обозные холопы, взявшиеся ниоткуда, стали запрягать коней. Конюх Дмитр, подойдя к телеге, оттолкнул попадью.
– Пошла прочь, баба.
– А его накормить? – взволновалась женка.
– В мертвого не впихнешь, – с нарочитой грубостью ответил Дмитр.
Василько сел на телеге, страшными запекшимися глазницами уставился на конюха.
– Я не мертв, – душераздирающим голосом проговорил он. – Я узнал твой голос.
Дмитр, побледнев, отступил назад.
– Говори, кто был с тобой там, в амбаре.
– Святополков конюх Сновид, – с запинаньем ответил он. – Торчин Берендей, овчарь Святополка. Это он резал тебя… Младшие отроки…
– Куда везете меня?
– Во Владимир, к Давыду.
Князь, вздохнув, лег на спину.
– Поймал меня Давыд. Будто зверь свою добычу в зубах несет.
Перекрестив издали несчастного князя, попадья побежала к попу с рассказом о том, кого он благословлял у себя доме.
Обоз тронулся в путь. Шесть дней спустя Давыд Игоревич вернулся со своим уловом во Владимир-Волынский.
8
Сгоревший менее года назад Суздаль отстроился заново. На посаде ровными улицами встали дворы торговых людей и усадьбы ремесленников. Вокруг детинца зарябили теремными маковками хоромы суздальского боярства. Воздвиглись церкви, даже прибавились в числе после того, как местный люд прознал о гибели волхва, колдовавшего в лесу во время сражения двух ратей под градом.
Приехавший князь Владимир Всеволодич нашел, что город стал краше, посвежел и омолодился, возрос и попышнел, как тесто с закваской. Внимательно осмотрев его изнутри и снаружи, князь, однако, счел, что для лелеемой им грезы о стольном граде в северных землях Руси Суздаль все же не годится. Город, подобный Киеву, и задумываться изначально должен как новый Царьград, воссоздание, продолжение и обновление прежнего. Суздаль же – старая боярская вотчина, крепок своими корнями, уходящими в племенное прошлое Руси. Здешние бояре не отдадут князю своего прошлого ради великого нового, сколько б церквей ни построил он здесь, сколько б попов и книжников ни поселил тут, сколько б ни возвел вокруг Златых ворот, подобных киевским, и сколько б ни трудился для украшения града.
Ростов, еще более древний, заросший язычеством как мхом, вовсе не подходил для задуманного.
Утвердившись в этом мнении, князь отложил на время труды и думы и поехал в монастырь за рекой. Потревоженных монахов смиренно попросил проводить его к книжнику Нестору – но вдруг получил отказ. Чернецы, назвав Нестора отшельником, объяснили, что он ископал в лесу пещеру – затворяется там иногда по целой седмице. И нынче ушел туда.
– Нельзя ли послать за ним? – удивленно спросил князь.
– Невозможно. Сбросить монаха с высоты молитвенного делания – все равно что князя скинуть за ногу с коня.
Вняв сравнению, Мономах уехал и вернулся через три дня. Книжник сам встретил его в монастырском дворе, низко поклонился.
– Не держи на меня зла, Нестор, – покаянно молвил князь. – Если из-за обиды на меня ты не идешь в Киев, то я на колени перед тобой встану и при всех буду просить тебя вернуться в Феодосьеву обитель.
Разглядывая монаха, Владимир Всеволодич отметил, как тот изменился. Очи глубоко запали и смотрели с каким-то иным выражением, прибавилось складок на лице, но при том черты не обострились, как у аскета, а напротив, стали мягче. Князю подумалось: это лицо человека, кротко сострадающего миру.
– Прости меня, князь, – сказал Нестор, – за то, что невольно заставил тебя думать, будто я обижен на тебя. Никакого зла ты мне не сделал. А на колени я сам перед тобой встану, чтобы ты не просил меня вернуться в Киев. Нет мне туда дороги.
– Слышал я от боярина Яня Вышатича о твоей причуде, – ответил князь, – но не верил. Пригласи, что ли, меня в свою келью. Хочу беседовать с тобой, Нестор.
– Келья моя убога для тебя, князь.
– А мне и не нужно от тебя палат каменных.
Рубленая камора, служившая книжнику жильем, едва вмещала лавку и крошечный стол со свечой. Коротко оглядевшись, Владимир Всеволодич явно не обнаружил того, что рассчитывал увидеть.
