Александр Артищев - Гибель Византии
ГЛАВА XXXII
Визирь приостановил жеребца, оперся об услужливо подставленное плечо конюха и поддерживаемый под руки, медленно опустился на землю. Почтенный возраст, до которого редко удавалось дожить его предшественникам, все чаще напоминал о себе: проведя большую часть дня в седле, на осмотре передовых позиций войск, а затем и на совете у султана, Халиль-паша ощущал себя разбитым и вымотанным до предела.
Стараясь не горбиться от ноющей боли в позвоночнике, он вошел в шатер, двойные стены которого хранили тепло уходящего дня, и беззлобно поругивая прислугу, ждал, пока расторопные руки лакеев снимали с него покрытый пылью дорожный халат и накидывали на плечи свежий, из мягкой и шелковистой на ощупь парчи. Белоснежный тюрбан, украшенный массивным, округлой формы рубином, был заменен на легкую, не обременяющую голову своей тяжестью чалму, сафьяновые сапоги — на мягкие и просторные туфли. И только тогда, как бы сбросив вместе с походной одеждой груз земных забот, первый министр позволил себе со вздохом облегчения опуститься на россыпь упругих подушек софы.
Сбоку возникла приземистая фигура управителя и безмолвно жестикулируя, чтобы не потревожить покой своего господина, принялась отдавать распоряжения слугам. Тут же, как бы по волшебству, перед визирем возник тонконогий столик эбенового дерева с расставленной на нем в золотой и серебряной посуде снедью, приправами и вином.
Паша скривился и покачал головой: после многочасовой тряски в седле у него разыгралась застарелая болезнь желудка и он теперь не мог без содрогания смотреть на сочные, дымящиеся куски баранины, на нашпигованные и сдобренные пряностями тушки перепелов и рябчиков. Даже любимое лакомство — заячьи почки, вываренные в вине и обжаренные до хрустящей корочки — вызывало в нем отвращение. Управитель понимающе кивнул и блюда с горячей пищей исчезли, сменяясь сладостями и фруктами; из прежнего на столе остались лишь тонкогорлые кувшины с придирчиво отобранными наилучшими сортами греческих и венгерских вин. Затем он приблизился к хозяину и почтительно склонившись, быстро зашептал, указывая при этом на группу замерших в ожидании музыкантов и танцовщиц.
— Гони всех, Селим, — буркнул визирь. — Я слишком устал для развлечений.
Управитель отпрянул и энергично замахал руками. Шатер мгновенно опустел. С легким шорохом опустились полотняные двери и под мерцание маслянных светильников тишина мягко обступила визиря. Для слуха Халиль-паши, истёрзанного дневным шумом, орудийной пальбой и гвалтом людских голосов, полное безмолвие было подобно действию бальзама на саднящую болью рану. Визирь вздохнул и прикрыл глаза.
Подобно тени ночного мотылька, к нему бесшумно приблизился чернокожий раб, в огромной и уродливой, чудом держащейся на маленькой голове, чалме. В вытянутых руках он бережно держал дымящийся кальян и длинную отводную трубку с янтарным наконечником. Установив кальян у ног визиря, раб подхватил с чашечки тлеющий уголёк, несколькими дуновениями оживил запрятавшийся в глубине его огонь и аккуратно опустив его в выемку на горлышке сосуда, с низким поклоном вручил трубку паше. Тот принял ее и припав губами к мундштуку, наслаждаясь мелодичным бульканьем розового масла внутри кальяна, вдохнул полную грудь терпковатого дыма.
Скоро, после нескольких затяжек, очарование, звенящее и покалывающее плоть тысячью мельчайших иголок, заструилось по жилам; тело стало легким, почти невесомым, голова очистилась от сора ненужных мыслей. Визирь тихо вздохнул от наслаждения.
Хотя для истинного ценителя жизни общеизвестные удовольствия, такие как женщины, соколиная охота и конные бега, тонкие на вкус вина и яства никогда не теряют своей прелести, однако острота ощущений со временем притупляется и доступность изыска начинает навевать скуку. Но этот пряный дымок, сублимация горящей смеси маковых и конопляных слез, несущая в себе отрешение от повседневности, чистоту и ясность рассудка, неторопливое блуждание в мире собственных грез, для пресыщенного человека, находящегося к тому же на исходе жизненного цикла — добрый и бескорыстный дар богов.
Прикрыв глаза, визирь некоторое время наслаждался покоем души, но чуть позже, приподняв веки, с отстраненным недоумением отметил, что раб по прежнему стоит перед ним, беспокойно заглядывая хозяину в лицо.
— Что такое, Абу? — ленивым голосом осведомился он.
Раб издал невнятный звук (для уверенности в неразглашении случайно подслушанных тайн он с детских лет был лишен языка), метнул по сторонам быстрый взгляд и сняв с головы тюрбан, извлек из складок ткани маленький кусочек пергамента.
Визирь поколебался. Ему не хотелось нарушать очарования сонной истомы, но любопытство пересилило и он поднес листок к глазам.
«Жди безумного монаха» — всего три слова было выведено на нем.
Визирь гадливо отбросил послание. Повинуясь кивку головы, Абу подбежал к светильнику и сунул пергамент в огонь. Визирь смотрел, как ёжась, обугливается в пламени дубленый кусок телячьей кожи и покусывал губы, стремясь сдержать нарастающий гнев.
Воистину, о коварстве и бесцеремонной наглости византийцев впору было слагать легенды: в самый разгар войны прислать предложение о закулисных переговорах! Пусть даже смысл послания, написанного на языке древней латыни, столь же тёмен для окружающих, как и секретнейший из шифров, для первого министра и верховного советника султана смертельный риск заключался не только в возобновлении двойной игры, но и в получении письменных передач от лиц, одно упоминание о которых может привести на плаху.
— Абу! — грозно крикнул визирь.
Раб мгновенно очутился перед ним.
— Кто дал тебе эту записку?
Абу задрожал и опустился на колени. Затем приподнял голову от пола и с помощью рук и мимики лица принялся объяснять.
Он готовил заправку для кальяна своего господина, когда неожиданный порыв ветра распахнул боковую дверь шатра и едва не повалил полотняную ширму. Абу бросился закрывать дверь, чтобы пыль не проникла в помещение, а когда вернулся, записка уже лежала на подносе, придавленная ножкой сосуда. Как она оказалась там, он ума приложить не может, но ручается головой, что шатер все это время был пуст.
— Ты не только немой, но еще к тому же слеп, как крот! — рассвирепел визирь.
— Убирайся вон, обезьяна!
Раб со всех ног бросился бежать.
Визирь долго не мог успокоиться. И это один из самых верных и расторопных слуг! Остаётся лишь позавидовать находчивости и бесстрашию подручных своего недавнего друга, а теперь опасного врага, Феофана.
Нет, он не примет посыльного от византийца, а еще лучше — прикажет схватить его и казнить на месте, как опаснейшего из преступников. Пусть вместе с ним умрут попытки втянуть великого визиря в не терпящие дневного света дела.
Халиль-паша глубоко вздохнул и подпер подбородок кулаком.
Если бы только было возможным удалиться от государственных дел и сохранив при этом голову, доживать свой век в спокойной старости! Своего богатства визирю хватило бы на долгие годы. Хотя…. Он был бы грешен перед Аллахом, если бы поклялся, что не нуждается в приумножении своего состояния. Что поделать, человек слаб и в отличие от бога христиан, Аллах не карает верующих за стремление к наживе и богатству. Тем более, что деньги имеют обыкновение растрачиваться значительно скорее, чем накапливаться.
Снаружи послышался слабый шум. Визирь вздрогнул, мгновение помедлил, затем поднялся на ноги и приблизившись к двери, чуть приоткрыл полог.
В тридцати шагах от шатра ярко горел разведенный ночной стражей костер. Вперемежку с многоголосым хохотом оттуда доносился резкий и визгливый голос бродячего дервиша.
— Верьте мне, правоверные, всемогущий Аллах ниспошлет нам победу!
Старик прыгал вокруг костра, кривляясь и кружась в замысловатом танце. Его длинная суковатая палка описывала круги, перелетала из руки в руку, время от времени лезла в костер и ворошила там уголья.
— Слушайте меня, внимайте мне! — голос оборванца был настолько пронзителен, что визирь без труда улавливал каждое слово.
— Прошлой ночью на меня снизошло откровение…..
Монолог прервался, сменяясь неразборчивым бормотанием. Затем вновь раздался громкий дребезжащий смех, тут же подхваченный стражей.
— Великий город превратится в руины и храбрые воины султана захватят себе много красивых жен! На каждой пяди ваших могучих тел повырастают новые детородные органы и каждым из них вы будете многократно и долго иметь истамбульских девственниц! О, я вижу…. я даже отсюда вижу, как они томятся желанием, как они, подобно переспелым грушам, испускают из себя соки, мечтая о скорейшем приходе воителей Аллаха!
Старик кривлялся, делая непристойные жесты и телодвижения. Стражи, согнувшись пополам от хохота, от души потешались над безумцем.
