Энн Райс - Плач к небесам
— Вам, наверное, нужны инструменты? — спросил он. — Буду счастлив послать за ними. Вы только скажите моему секретарю, и вам тут же будет доставлено то, что пожелаете.
Он взял лицо Паоло в свои ладони и провел большим пальцем по его щеке. Мальчик тут же оживился и просиял, а кардинал прижал его к своей длинной малиновой сутане.
— А где же ваш певец? — спросил он и, тут же догадавшись, посмотрел на Тонио.
Сразу стало ясно, что он поражен, лицо его стало несколько озадаченным. Когда же Тонио выступил вперед поцеловать перстень его преосвященства, Гвидо показалось, что и все окружающие должны были непременно заметить эту перемену.
Тонио был лишь слегка взлохмачен с дороги, его темно-зеленый бархатный камзол чуть запылился, и, с точки зрения Гвидо, он был похож на ангела, надевшего человеческое платье. Он не стал более неловким из-за своего высокого роста, а благодаря интенсивным занятиям фехтованием в последние два года приобрел грацию танцора. Однако Гвидо в который раз показалось, что Тонио как будто находится под гипнозом: все его движения были замедленными, даже глаза словно остекленели.
У кардинала дрогнули губы. Сначала он смотрел на Тонио с изумлением, будто тот совершал что-то странное и непонятное, а потом выражение светло-серых глаз Кальвино сделалось совсем отсутствующим.
Гвидо вдруг стало ужасно жарко. Сначала он подумал, что просто задыхается от жары в этом переполненном зале. Но когда увидел выражение лица Тонио и то, как он смотрит на кардинала, и когда ощутил внезапную тишину вокруг, маэстро испытал нечто большее, чем укол страха. Нет, конечно, это вовсе не то, что он вообразил себе, разумеется нет.
Ну кто не обратит внимания на юношу такой замечательной красоты и кто не будет смотреть на такого человека, как его преосвященство, иначе как с выражением благоговения?
Однако страх не покидал его, эхом отзываясь на тяжелые думы, что не отпускали Гвидо всю дорогу до Рима.
Тут было и беспокойство по поводу тысячи практических мелочей, связанных с предстоящей оперой, и удивившие его самого переживания по поводу потери голоса много лет назад.
— Я никогда не был большим поклонником оперы, — ласково говорил между тем кардинал, обращаясь к Тонио, — и боюсь, что знаю слишком мало об этом искусстве, но нам всем приятно, что у нас есть певец, который выступит перед нами после вечерней трапезы.
Тонио окаменел. Гвидо почувствовал, что гордости певца нанесено весьма болезненное оскорбление: с ним обращались как с рядовым музыкантом. Тонио, как поступал всегда в подобных случаях, долго смотрел в пол, а затем медленно поднял глаза и сказал несколько подчеркнуто:
— Да, мой господин.
Кардинал догадался, что совершил оплошность. Было любопытно наблюдать, как он снова взял руку Тонио в свои и добавил:
— Если вы будете так любезны.
— Это будет честью для меня, мой господин, — с ледяной вежливостью ответил Тонио, как принц, разговаривающий с принцем.
Тогда кардинал рассмеялся, весело и заразительно, и, повернувшись к секретарю, сказал почти ребячливо:
— Это даст моим врагам новый повод для разговоров.
* * *Их немедленно проводили в отведенные им покои — анфиладу просторных комнат, выходивших окнами во внутренний сад с выстриженной травой, где деревья отбрасывали на землю размытые тени. Распаковав веши, они отправились бродить по комнатам. Паоло пришел в возбуждение, увидев кровать с резным изголовьем и красновато-коричневыми занавесями, предназначенную для него. А Гвидо понял, что они с Тонио должны взять себе разные комнаты и, ради Паоло, теперь спать отдельно.
К вечеру Гвидо разложил все свои ноты и перечитал рекомендательные письма, данные ему графиней. Ему предстояло посещать все возможные концерты и светские вечеринки. Необходимо было поговорить об операх, имевших успех в последние два года, и послушать как можно больше местных певцов. Секретари кардинала уже достали для него запрошенные партитуры и либретто. И нынче вечером ему предстояло идти на первый маленький концерт в дом какого-то англичанина.
Так почему же предвосхищение всего этого не переполняло его радостью, когда он наблюдал, как слуги кардинала вносят клавесин и аккуратно расставляют на полках книги?
Тонио, конечно же, был покорен Римом. Они с Паоло постоянно обсуждали все увиденное по пути в город, а сегодня вечером собирались пойти смотреть папские сокровища в музее Ватикана. Они выходили вместе по разным поручениям, считая каждый выход в город отдельным приключением.
А Гвидо, оставшись один, никак не мог отделаться от дурных предчувствий, которые преследовали его всю дорогу от Неаполя до Рима.
Но что же это было такое, что же не давало ему покоя?
* * *Конечно, он не мог забыть кошмар, связанный с ранним детством Тонио и его последними днями в Венеции, о которых мальчик никогда не говорил.
Гвидо не нуждался в доказательствах того, что это именно Карло, старший брат Тонио, виновен в том немыслимом насилии, которое было учинено над мальчиком. И он прекрасно понимал, почему Тонио никогда не допустит, чтобы это стало известно.
Все это было ясно из бумаг, подписанных Тонио и доставленных в Венецию, прежде чем они добрались до Неаполя. Этот Карло Трески был последним отпрыском мужского пола в фамильной линии.
И Гвидо смутно припоминал элегантно одетого человека, который был чуть ли не душой общества во время нескольких светских вечеров, на которые он забредал в те дни в Венеции, когда события еще не приняли столь драматический оборот. Гвидо обратил на него внимание только потому, что он был братом «патриция-трубадура», как именовали Тонио. Крупный, очень красивый мужчина, рассказчик забавных историй, декламатор и любитель поэзии, явно исполненный желания доставить другим удовольствие, удержать их внимание и заслужить их любовь. В то время он казался лишь одним из многих хорошо воспитанных и бесконечно куртуазных венецианцев.
Но теперь одна мысль о нем леденила душу Гвидо.
Ничего этого он никогда не объяснял капельмейстеру. Но со временем это оказалось совершенно излишним: Кавалла сам обо всем догадался, так же как мог догадаться любой другой.
Но оба учителя верили, что после того, как Тонио решил столь самозабвенно посвятить себя пению, время и успех смогут залечить его душевные раны. А как же его брат? Они предполагали, что Тонио был вынужден простить его, и благодарили за это Бога.
Но Карло Трески удивил их. Он не только женился на матери Тонио («Достаточно для того, чтобы воспламенить самого смиренного кастрата!» — прокомментировал эту новость маэстро, а ведь Тонио никак нельзя было назвать «смиренным кастратом»), но и за три года произвел на свет двух здоровых сыновей.
А Марианна Трески снова была беременна.
Гвидо не слишком задумывался об этом, пока не настала пора уезжать из Неаполя и маэстро не предупредил его, чтобы он не спускал с Тонио глаз.
— Я боюсь, что он выжидает подходящего случая. В нем как будто сосуществуют два близнеца. Один любит музыку больше всего на свете, а другой жаждет мести.
Гвидо ничего не ответил, но вспомнил маленький городок в Венето, избитого и растерзанного мальчика, лежавшего на забрызганной кровью грязной постели.
И, что хуже всего, он вспомнил о своей роли во всем этом кошмаре.
Глядя на капельмейстера, он почувствовал внезапную слабость и словно онемел. Образ двух близнецов в одном теле потряс его. Никогда прежде не думал он о таких вещах. Он даже не знал, как это назвать. Но ему нередко случалось видеть у своего ласкового и милого любовника лицо его темного близнеца, достаточно часто приходилось испытывать, как от него исходят ненависть, гнев и холод, которые можно почувствовать физически, как холод инея на влажных стенах какой-нибудь гостиницы на севере.
Но он знал также и другого близнеца, жившего и дышавшего в теле Тонио, — того, который так же страстно жаждал выйти на сцену театра Аржентино, как этого хочет Гвидо. Этот близнец обладал голосом, какого нет ни у кого на свете, и способен был любить и яростно, и нежно. Именно этот человек стал для Гвидо самой жизнью.
— Не спускай с него глаз, — просил его маэстро со страхом в голосе. — И дай ему увидеть все, что предлагает мир. Пусть он получит любые удовольствия, какие пожелает. Корми только одного близнеца, а другого заставь голодать, с тем чтобы в тот час, когда между ними случится битва, один обязательно уступил другому.
Гвидо кивнул. Этот образ тоже поразил его. Но в свинцовой тишине, нависшей над комнатой, он был не в состоянии выразить хотя бы малейшее согласие с мыслями маэстро, он мог думать только о том маленьком городке и о том униженном ребенке, которого держал на руках. Он думал о том, как даже посреди всего этого кошмара он так хотел заполучить этот голос, что не мог скорбеть о попранной невинности.
А это значило, что где-то в душе Тонио жила частичка его самого, которая тоже жаждала возмездия.
