Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Шкалмерский покраснел.
Вдруг эта особа, до сих пор такая молчаливая, начала быстро говорить, глядя ему в глаза с подобием безумия:
– Да, завещание, откройте завещание, откройте гроб, откройте тело, раз вы приехали искать деньги, только деньги. Капитан, может, что-нибудь проглотил, умирая! Ха, ха! Пока жил, не было никого, никто не узнавал, я не знала пани сестры, а теперь сестра нашлась, естественно… завещание… Ха, ха!
Она села на стул и опустила голову.
– У вас есть сестра? Или отец?
Адвокат побледнел, слыша этот жестокий вопрос. Он про-боромотал что-то неразборчивое.
– Наверное, явятся к вам после смерти, когда напишите завещание. Ха, ха!
Она хлопнула в широкие ладони.
– Но естественно, зачем же семья? Для того, чтобы было наследство. Ведь и ко мне, когда буду в гробу, несомненно, явятся, хотя при жизни меня не знали. Завещание это хорошая вещь, хорошая вещь. Не пашешь, не сеешь, зазвонили по покойнику, и надеваешь его пот, голод, грехи или добродетели, и не сказав: «Бог воздаст». О! Завещание это красивая вещь.
– Прошу, пани, – проговорил, немного опомнившись, Шкалмерский с некоторой официальной важностью, – послов не обезглавливают, не вешают, я тут человек чужой, присланный только. Если есть какие вины, они не мои.
– Но какие вины? Что за вины? Я говорю, как бывает на свете, простые вещи, обыденные. Кто бы смел жаловаться или гневаться?.. Тогда были бы утешаны, не правда ли? Каждый живёт для себя.
Вам тут холодно? – спросила она насмешливо. – Что делать? У меня не натоплено. Отец никогда не топил, я привыкла к холоду, должна была; привыкла так ко всему, потому что, кто бы ухаживал за стариком, если бы не старая калека? Я должна была жить, как он жил. Люди говорят, что из-за завещания. Мы увидим это завещание! Ха! Ха! Хорошая вещь – завещание.
Адвоката охватил какой-то страх; ему казалось, что это ему снится, что был на каком-то новом свете иных обычаев, страшном, безжалостном. Хотел уже как можно скорее уйти, и встал снова.
– Значит, в двенадцать?
– Когда угодно, – она страшно засмеялась, но среди смеха она ужасно заревела и упала на кресло, указывая только рукой на дверь.
Шкалмерский быстро вышел, и сам не знал, как снова оказался в доме Рыльского.
Странный образ панны Фелиции стоял перед его глазами как кошмар.
Рыльский уже вернулся и приветствовал его на пороге.
– Вы видели панну Фелицию?
– Видел, видел, – ответил Шкалмерский с дрожью. – Вы знаете её?
– Нет, видел только издалека.
– Не безумна ли она?
– О! Ничуть! Горе по отцу делает её такой странной, говорят, что по целым дням и ночам плачет.
На этом разговор окончился. Шкалмерский сильно задумался. В самый полдень урядники сошлись у Рыльского и целая группа законников торжественно в глубоком молчании направилась к Фелиции. Дверь была открыта.
В той холодной и пустой комнате, с сухими глазами, молча сидела на канапе в углу панна Фелиция.
Она не отвечала входящим даже поклоном, казалась бесбессознательной. После проверки печатей, подписей и выполнении формальностей все сели. Судья начал громко читать завещание.
Написанное в традиционной форме, оно сначала очень подробно и точно называло действующее состояние пана Вурмера. В разнообразных монетах, местах, кроме того, на разных бесчисленных билетах было около ста тысяч золотых червонцев, огромная сумма, которая удивила даже тех, что ожидали большого наследства. Большая часть была наличными и опечатанная при жизни. Для тех, кто знал домашние отношения, не подлежало сомнению, что всё это наследство должно быть переписано панне Фелиции, в надежде на это даже молодой помощник судьи, весьма приличный, но голый как турецкий святой, брюнет, присматривался к наследнице, пытаясь внушить себе, что готов жениться на ней и не очень её мучить, когда… к огромному удивлению читающий дошёл до слов:
«Это моё состояние, заработанное работящей жизнью, по отчётливому требованию моей любимейшей дочки Филиции, которой я его целиком предназначил, потому что она одна была опорой, утешением и спутницей моей старости – делю в равных частях, завещая половину его моей дочки Фелиции Вурмер, а другую баронше Жабицкой, из дома Вурмер, младшей моей дочке, с тем, однако, условием, что должна с него получать только доходы, капиталом не распоряжаться, а если умрёт бездетной, оно полностью переходит на мою дочь Фелицию, которая так безусловно имеет право распоряжаться, давать, дарить и завещать свою часть, как позже другую, если к ней перейдёт».
В комнате царила глубокая тишина. Брюнетик находил, что и так фигура панны Фелиции была ещё очень красивой, лицо адвоката из зелёного поначалу стало румяным, глаза его блеснули. Все смотрели на Фелицию, которая, заслонившись платком, сидела молчаливая, как статуя. На несколько брошенных вопросов она отвечала только кивком головы, точно хотела как можно скорее избавиться от непрошенных гостей.
Все взялись за шляпы и медленно вышли. Только Шкалмерский посчитал правильным на какое-то время остаться.
– Я жду, – сказал он, вставая, – ваших приказаний.
– Приказы, да, я теперь приказываю, – сказала она насмешливо, – ничего, ничего, скажи сестре, что я не пишу, а своё получит… Пусть не благодарит, не нуждаюсь, видеть не хочу… Ты не ожидал такого завещания, правда? Фелиция должна была украсть всё, могла, о, могла! Знаешь, почему? Вот потому, скажи ей, скажи то, что это наследство сделает её такой же несчастной, как я была и остаюсь. Правда, пане? Оригинальная месть – дать кому-то такое состояние? Но иначе она была бы в благодати, спокойная, бедная, теперь на ней жениться негодяй, будет обманывать и каждый отцовский дукат оплачет, оплачет, как я оплакала.
И из её глаз покатились слёзы.
– Пани благодетельница, вы горюете, – сказал вежливо адвокат, – быть может, очень справедливо, но в чём же я виноват?
– А что вас мучает? – спросила она. – Вы оплаченный наёмник? Отнесите, что вам дали.
Она передёрнула плечами.
– Только жалость и ваше положение, – сказал вежливо Шкалмерский, – может ли такое обхождение со мной оправдать?
– Какое обхождение? – обрушилась женщина. – Человека с медовыми словами? Вы хотели бы, чтобы я лгала? Зачем? Я не умею лгать, я не женщина, как другие, я гарпия, что выдирает деньги из внутренности людей и сидит на них, защищая их когтями.
Она подняла руки с вытянутыми пальцами и адвокат от-отпрянул.
– Не бойся, – сказала она, – глаз тебе не выцарапаю. Что мне ты? Кукла! Если бы я хотела теперь, сто таких кукол найду, что пойдут клясться мне в верности у алтарая. У меня есть дукаты? У меня есть дукаты? Правда/
Она, смеясь, поглядела ему
