Житие маррана - Маркос Агинис
Но в мозгу зарождалась и крепла, постепенно наливаясь пламенем, мысль: а ведь его рука могла бы быть рукой римского стражника, истязавшего святое тело Христа. Подражание Иисусу очищает. Imitatio Christi: уподобиться Сыну Божьему, не сопротивляться палачам, подставлять вторую щеку. Напитав душу великим смирением Спасителя, Мартин возвращался в келью. Невидящие глаза его снова загорались. Он срывал власяницу вместе с подсохшими струпьями. Снимал со стены цепь и с удвоенной силой принимался за дело. К прежним проклятиям прибавлялись новые, совсем уж отчаянные: «Грязный ублюдок! Сукин сын!» Цепь обвивалась вокруг шеи, потом снова взлетала и падала на изорванные плечи. Внезапно монах перевоплощался в собственную мать. Негритянка из Панамы досталась испанскому идальго и произвела на свет темнокожего ребенка. Это она, задыхаясь, вопила: «Господи, смилуйся! Смилуйся!» Ей выпала честь понести от королевского избранника, и кого же негодница родила? Гадкого лягушонка. Мартин был одной крови с людьми, которых, точно диких животных, ловили в далеких странах, морили голодом и жаждой, загоняли в душные корабельные трюмы, где несчастные мерли один за другим среди нечистот, покрытые червями. Трупы выбрасывали в море. Телами погибших устлано океанское дно между Африкой и Западными Индиями. Из бездны отчаяния слышался крик Мартина: «Господи, смилуйся! Смилуйся!» Бартоломе де лас Касас[62] не вступался за негров, благочестивый Франсиско Солано ни слова не сказал о рабах в своих проповедях. Христос шел под градом ударов, и боль его была болью обездоленных чернокожих толп. Все они теснились в келье Мартина, моля о пощаде; их слезы орошали ступени к престолу небесному.
Но вот рука, сжимавшая цепь, ослабевала. Задыхаясь, монах валился ничком на грубые доски носилок, мало чем отличаясь от трупов, которые на них перетаскивали, и забывался недолгим сном.
Однако, к вящему ужасу Франсиско, регулярные самоистязания брата Мартина на этом не заканчивались. Предстоял третий, завершающий акт.
Когда за оконцем разливался таинственный свет, мозг спящего словно пронзала молния. Он сползал со своего погребального ложа, брал палки, выструганные из толстых веток айвы, и осторожно приоткрывал дверь: не подглядывает ли кто. В этот глухой предрассветный час очертания предметов казались размытыми, точно подернутыми инеем. Знакомым путем крался Мартин к стене монастыря. У тайного лаза его поджидал нанятый индеец, низенький крепыш с непроницаемым лицом, представитель попранного большинства. Доминиканец позволял ему отыграться на слуге угнетателей, на слуге короля, на слуге чужого бога. Пусть сын исконного народа поквитается за свергнутого Инку, за поруганные святыни. Пусть преподнесет христианину-священнику урок смирения, пусть знает, что и битый имеет право бить. В холодном свете заходящей луны индеец и мулат обменивались коротким взглядом, и начиналось действо, исполненное мрачного смысла. Мартин вручал своему помощнику палки, точно генерал, сдающий шпагу победителю. Тот принимал орудие истязаний с невозмутимостью древнего идола. Мартин раздевался до пояса и поднимал руку. Это был знак. Индеец превращался в грозного мстителя.
Вот что происходило за стеной крысиной каморки. Франсиско места себе не находил, звуки тяжелых ударов и приглушенные стоны рвали ему душу. В ярости меряя шагами келью, он с такой силой пнул подвернувшегося под ногу грызуна, что тот отлетел к потолку. Панический писк всполошил всю стаю, и юноше пришлось спасаться бегством. Снаружи его обступили темные стены, черные силуэты деревьев, но обнаружить место экзекуции было нетрудно. Мартин лежал ничком на земле, а индеец охаживал его палками.
— Прекрати! — закричал Франсиско.
Индеец испуганно попятился. Франсиско отнял у него палки и велел убираться восвояси. Инка нерешительно потоптался на месте, нырнул в лаз и исчез. А мулат все повторял в полузабытьи:
— Бей же, бей…
— Это я, Франсиско.
Мартин замолчал. Кто здесь? Куда подевался индеец? Он с трудом повернул голову, узнал своего помощника и смущенно пробормотал:
— Прикрой меня.
Франсиско набросил грязную сутану на окровавленную спину.
Тело не слушалось Мартина. Франсиско взвалил его на плечи и понес в келью. Но мулат довольно быстро пришел в себя, встал на ноги и дверь открыл сам. Повалился на свой одр и прошептал:
— Спасибо.
Франсиско дал ему напиться.
— Прости, — едва слышно прошелестел монах. — Я не должен был тебя оскорблять.
— Да уж простил давно.
— Я заслужил… это суровое наказание…
А утром брат Мартин как ни в чем не бывало явился в лечебницу и был свеж, точно утренняя роса. На теле не осталось и следа от ночных истязаний[63].
85
— А знаешь, Франсиско, почему я уже не так много времени провожу в лечебнице? — спросил отец.
— Наверное, хочешь побыть со мной.
— Совершенно верно. — Дон Диего поправил санбенито, задравшийся на ветру.
— Эти прогулки полезны для здоровья.
Отец печально улыбнулся:
— Точнее, для его жалких остатков.
— Но ты выглядишь гораздо лучше, чем в день нашей встречи.
— Именно что выгляжу. Не стоит обольщаться. Бронхи у меня совершенно изношены.
— Пока я могу приезжать в Кальяо, мы будем ходить на берег каждый день. Ты поправишься, вот увидишь.
Убедившись, что рядом никого нет, Франсиско перешел к делу. Ему давно не терпелось поделиться своими сомнениями.
— В университетской библиотеке я нашел одну очень важную книгу.
— Правда? Какую же? — взгляд дона Диего оживился.
— Scrutinio Scripturarum.
— А? понятно, — помрачнел отец.
— Ты ее читал?
— Разумеется.
— И знаешь, она показалась мне насквозь фальшивой.
Дон Диего зажмурился и принялся тереть глаза — наверное, соринка попала.
— Ты меня слушаешь? — недовольно спросил Франсиско.
— Слушаю, слушаю. Книга показалась тебе фальшивой… — Он расстелил санбенито на песке и с трудом опустился на него, как на коврик. Ноги болели.
— Савл, старый иудей, защищающий Закон Моисея, поддается, точно последний идиот, — продолжал юноша, — и с самой первой страницы обречен на поражение. Он намеренно выстраивает аргументы так, чтобы молодой католик Павел мог с треском их опровергнуть.
— Видно, правда на стороне Павла.
— Нет, его слова тоже неубедительны, — Франсиско все больше горячился. — Это никакой не диспут, автор просто хочет показать, что будущее — за христианской церковью, а синагога себя изжила.
— Духовенство высоко ценит его труд и распространяет повсюду.
— Да, потому что Пабло де Сантамария льет воду на мельницу католиков! — Тут юноша хлопнул себя по губам, заметив, что сболтнул лишнее. — Но этот опус, папа, едва ли можно назвать орудием истины.
Дон Диего почувствовал, что
