Житие маррана - Маркос Агинис
— Что же, по-твоему, является орудием истины?
Франсиско оглядел пустынный берег и бурые утесы, поросшие клочковатой травой. Вокруг ни души, а значит, можно не таясь поделиться сомнениями, выплеснуть негодование, высказать наболевшее.
— Орудием истины, папа, стал бы честный ответ на вопрос: действительно ли после пришествия Христа наступила мессианская эра, как предсказывали пророки? — Глаза Франсиско горели. — Ведь в Библии говорится, что с приходом Мессии гонения на иудеев прекратятся, а они только усилились. До такой степени, что ставят под вопрос само существование еврейского народа.
Дон Диего испуганно посмотрел на сына, а тот сжал морщинистую отцовскую руку.
— Папа, ответь мне честно…
Волны с шумом накатывались на берег и, отступая, оставляли на мокром песке извилистую пенную черту.
— Я не хочу, чтобы ты страдал, — тихо проговорил старик.
— Это я уже слышал. Но страдания — вещь загадочная: все зависит от того, какой смысл в них вложить.
— Я не верю в Закон Моисея, — вдруг произнес дон Диего.
Франсиско уставился на него в изумлении.
— Не может быть!
Отец сидел, закусив губу. Потом пояснил, с трудом подбирая слова:
— Нельзя верить в то, чего не существует.
— То есть Закон Моисея — выдумка?
— Этот термин придумали христиане, по аналогии с Законом Иисуса. Но для иудеев существует только Божий Закон. Моисей не сочинил, а лишь передал его. Поэтому евреи не поклоняются великому пророку как святому. Просто любят и уважают как своего вождя, называют Моше-Рабейну, то есть «наш учитель», но знают, что и он не безгрешен, поскольку понес наказание, когда ослушался Всевышнего. Празднуя Песах в память об исходе из Египта, имени Моисея не призывают. Народ освободил не пророк, а Господь.
— Значит, в Его закон ты и веришь, — понимающе кивнул Франсиско.
— Да, в закон Всевышнего.
— Так вот что они называют грязным иудейством.
Дон Диего заглянул сыну в глаза.
— Да, мой мальчик. Соблюдение Закона, записанного в Пятикнижии.
Океан дышал соленой прохладой и одиночеством. Франсиско посмотрел на изборожденное морщинами лицо, на узловатые руки, перебиравшие светлый песок. То были руки и лицо праведника. Подчиняясь внезапному порыву, юноша попросил:
— Папа, будь моим наставником! Я хочу укрепить свой дух. Хочу сделаться самим собой, человеком, сотворенным по образу и подобию Божию.
Старый врач улыбнулся:
— Читай Библию.
— Я чуть ли не с детства только тем и занимаюсь, сам знаешь.
— Поэтому ты так хорошо меня понимаешь.
Франсиско повернулся лицом к океану и уселся рядом с отцом. Их плечи соприкасались. Теперь они действительно были вместе — родственные души, верные единомышленники. Дона Диего наполняла несказанная гордость: вот какой у него сын! А юноша вдруг всем сердцем ощутил, что вновь обрел утраченные корни. Отныне их связывали не только узы крови, но и взаимное доверие, жгучая тайна.
— Папа, я больше не чувствую себя одиноким. — Франсиско простер руки к серебристо-синей водной глади, потом к небу, где в незримых воздушных токах скользили чайки. — За мной стоит неисчислимый род поэтов, вельмож и святых.
— Ты принадлежишь к древнему дому Израилеву, к многострадальному дому Израилеву. К нему принадлежат и Иисус, и Павел, и другие апостолы.
— Да, в моих жилах течет их проклятая кровь. Их благословенная кровь.
— Кровь Иисуса, Павла и других апостолов. Вот за это нас и ненавидят. Не желают принимать. Возвели стену между евреями, которым поклоняются, и евреями, которых презирают и мечтают сжить со света.
— A Scrutinio Scripturarum эту стену только укрепляет. — Франсиско все никак не мог забыть опус, задевший его за живое. — Савл и Павел — на самом деле один и тот же человек. Апостол Павел, пока не обратился, был раввином Савлом. Вот и Сантамария, в прошлом Соломон ѓа-Леви, забыл о своем происхождении, пошел на поводу у честолюбия и стал епископом.
— Он пошел на поводу у страха, — поправил сына дон Диего. — Страх хуже смерти, уж я-то знаю.
Франсиско удрученно кивнул. Это была больная тема.
— Из страха я отрекался, плакал, лгал, давал показания, — бормотал отец. — И перестал быть собой. Просто говорил, что велели.
— Папа, пожалуйста, скажи: ты хоть когда-нибудь, хоть на короткое время возвращался в лоно церкви?
Дон Диего растерянно развел руками, поскреб бороду.
— Возвращался ли… А я когда-нибудь к ней принадлежал? Католики считают, что любой крещеный сразу становится христианином. Потому и крестят насильно. Прозелитизм — явление распространенное. Но те, кого обратили против воли, никогда не уверуют искренне. Как будто клятву приносит кто-то другой, а за клятвопреступление судят тебя… Посмеялся бы я над этой нелепицей, да где уж тут…
— Но разве крещение не дарует благодать?
— Благодать дарует вера. Мальчик мой, сколько раз я пытался уверовать в церковные догмы, чтобы наконец перестать чувствовать себя изгоем! Сам знаешь, я исправно хожу к мессе, участвую в процессиях, и не только для виду. Я внимательно слушаю, молюсь, но сердце молчит, а глаза видят лишь чуждую мне церемонию.
— Так значит, ты хотел бы перестать быть иудеем?
— Еще как! И не я один, нас таких тысячи и тысячи — людей, которым надоело быть отбросами. Но тогда пришлось бы отречься от себя, забыть родных, прошлое, тот железный ключ.
— Выходит, дело не только в религии?
— Конечно же нет!
— А в чем же?
— Так сразу и не скажешь… В истории, наверное. В общей судьбе. Ведь мы, евреи, люди Писания, то есть Книги. В ней, в ее текстах — все наше прошлое. Странно, не правда ли? Ни один народ не относился к истории так бережно, как и ни к одному народу она не была столь жестока, как к нам.
Помолчав, дон Диего пробормотал:
— Быть евреем не легче, чем следовать тесным путем добродетели. Точнее, вообще невозможно. Запрещено.
— Так что же делать?
— Или принять новую веру всем сердцем…
— Сердцу, папа, не прикажешь, — перебил отца Франсиско. — Ты сам это только что говорил.
— Тогда притворяться. Именно так я и поступаю.
— Значит, снова спектакль, лицедейство. Выходит, мы не лучше их, а то и хуже, — сердито тряхнул головой Франсиско.
— А куда денешься? Нас вынуждают лгать.
— И мы подчиняемся.
— Вот именно.
— Неужели нет другого выхода?
— Нет. Все мы — узники огромной темницы. Из нее не вырвешься.
Начало смеркаться, пора было возвращаться домой. Плотные облака на горизонте заалели. Посвежело, волны длинными языками лизали берег.
— Нет, я не могу смириться, — тихо проговорил Франсиско. — Должен быть другой путь. Узкий и тернистый, но другой. Я верю, что смогу разрушить тюремные стены.
86
Наш новый недруг готовится нанести удар
