Житие маррана - Маркос Агинис
Франсиско очень удивился, узнав о родстве между тучным комиссаром из Кордовы и сухощавым братом Мануэлем. Зато теперь стали понятны мотивы сурового, но в некотором смысле даже отеческого наказа Бартоломе Дельгадо: доминиканец хотел, чтобы сироте обеспечили одновременно и помощь, и постоянный надзор, а Мануэль добросовестно исполнял просьбу Выходит, что-то человеческое было не чуждо им обоим.
В обители царило траурное настроение. Всеобщее чувство вины усугубилось, и хлысты по-прежнему свистели над головами бичующихся. Добросердечный Мартин совсем отощал и с удвоенным усердием кидался выполнять любое приказание.
А брат Мануэль все бродил по монастырю, точно Лазарь в смертных пеленах, и твердил одно: «Они осквернились».
«Что бы это значило?» — терялся в догадках Франсиско. Зайдя в университетскую библиотеку, он заметил, что Хоакин дель Пилар сидит за столом, обложившись томами Авиценны и Галена, и что-то старательно пишет. Рассказать бы, что их отцы были знакомы, — но нет, не сейчас и не здесь. Юноша помахал приятелю и отправился искать «Сумму теологии» Фомы Аквинского на стеллажах, заставленных книгами.
Рассматривая тисненные золотом корешки книг и мечтая прочесть их все до единой, он вдруг увидал имя, заставившее сердце учащенно забиться: Пабло де Сантамария Бургосский. Так вот оно, то знаменитое произведение, несокрушимый меч христианских богословов: труд Соломона ѓа-Леви, который принял крещение во время погромов 1391 года, сменил имя, был рукоположен в священники, а впоследствии возведен в сан архиепископа Бургоса! Книгу переписывали несчетное количество раз и распространяли по городам и весям, дабы заткнуть рот тем немногим иудеям, что еще оставались в Испании. Великий ум, служивший синагоге, стал служить церкви. Франсиско внимательно прочитал название: да, это действительно Scrutinio Scripturarum, «Исследование Священного Писания». Он покосился на Хоакина и почему-то почувствовал неловкость. Но потом все-таки взял фолиант и начал листать. Текст был написан на безупречной латыни в форме спора двух персонажей — Савла и Павла. Первый, иудей, говорил от имени синагоги, второй, христианин, отвечал ему от имени церкви. Один отстаивал Завет Моисея, второй — Завет Иисуса Христа. Оба проявляли незаурядную эрудицию. Дряхлый Савл упорно отворачивался от света Евангелия, а молодой Павел этот свет буквально излучал.
Франсиско так углубился в чтение, что потерял счет времени. Вдруг кто-то тронул юношу за плечо. Хоакин стоял у него за спиной и показывал на дверь: библиотека закрывалась. Франсиско поставил книгу обратно на палку рядом с сочинениями блаженного Августина, святого Фомы Аквинского, Дунса Скота и Альберта Великого. От убористого текста рябило в глазах. Каждая страница была кладезем мудрых изречений. Только человек, досконально знающий Священное Писание, мог ориентироваться в нем с такой потрясающей легкостью. Павел Бургосский глубоко изучил Библию — сначала как раввин, а затем как католический священник — и равных себе не имел. Его аргументы и контраргументы казались неопровержимыми. Франсиско во что бы то ни стало хотел дочитать сочинение до конца. В споре неизменно побеждал молодой Павел, а иначе и быть не могло: доводы христианина звучали куда как убедительно. Однако поражение смятенного Савла странным образом бередило душу.
Хоакин позвал приятеля в таверну, где собирались студенты и всегда стоял невообразимый гвалт. На стенах пестрели рисунки и надписи, в углу дымились котлы. Между столами сновали темнокожие слуги обоих полов, разнося вино, водку и жаркое. Едоки болтали, стараясь перекричать друг друга, и горланили песни. Некоторые озорники исподтишка щипали подавальщиц-мулаток, те шарахались и иногда роняли тарелки. Хозяин, потный и раскрасневшийся, отдавал распоряжения из-за прилавка. Завидев Хоакина с товарищем, студенты, сидевшие на узкой скамье, потеснились, но продолжали егозить и толкаться, точно малые дети, отводя душу после долгих лекций.
Франсиско поймал брошенный кем-то ломоть хлеба и всухомятку сжевал. Однокашники принялись потешаться над его голодным видом и пихать локтями в живот. Юноша не остался в долгу, отбился от задир и пообещал в следующий раз врезать им кастрюлей по физиономии. Грянула песня. Франсиско собрался было глотнуть вина, но чуть не вышиб себе стаканом зубы, потому что какой-то проказник толкнул мулатку прямо на сидевших за столом. На крики, потрясая кулаками, прибежал хозяин. Девушка с трудом вырвалась из похотливых рук. Хоакин потребовал водки.
Через час Франсиско вышел из таверны и поплелся в монастырь. Голова кружилась от выпитого, в ушах все еще стоял оглушительный шум, мысли мешались: нелепый конец Исидро Миранды, арест Бартоломе Дельгадо, жаркий спор между иудеем Савлом и христианином Павлом. По улице змеилась сточная канава, в которой тускло блестели осколки вечернего неба. От воды поднимался тяжелый запах. Да, эту вонь ни с чем не спутаешь: она давно стала неотъемлемой чертой великолепного Города Королей. Чтобы не оступиться в густых сумерках, Франсиско старался держаться поближе к беленым стенам домов. У ворот обители юноша остановился, прислонился к косяку и поднял глаза к низко нависшим тучам. Потом вошел и зашагал по длинному коридору, еще не зная, что его ждет.
83
А с Мануэлем Монтесом приключилось вот что: несчастный впал в грех рукоблудия и теперь терзался горчайшим чувством вины. Монах притащил к себе в келью жаровню для нагревания хирургических прижигателей и наполнил ее раскаленными углями, которые, точно рубины, сочились зловещим кроваво-красным сиянием. Затем опустился на колени, помолился Пресвятой Богородице и простер к ней ладони. Он не вспоминал о судьбе сводного брата Бартоломе Дельгадо, арестованного инквизицией, но думал лишь о собственных мерзостях. В полумраке послышалось бормотание: «Они осквернились. Вот эти самые руки осквернились».
Монах поднялся и, всхлипывая, сделал три шага к жаровне. Опять преклонил колени. На костлявое лицо легли багровые блики. Горячий свет завораживал, опьянял. Угли подернулись нежным слоем пепла, они похрустывали и даже, казалось, подмигивали. Мануэль Монтес воздел руки к потолку, а потом, преисполнившись яростной решимости, сунул их в жаровню.
Келью наполнил тошнотворный запах горелого мяса. Растопыренные пальцы кающегося задымились. Доминиканец взвыл: «Осквернились!» Корчась от невыносимой боли, обливаясь потом, он все глубже зарывался ладонями в жар. Безгубый рот растянулся в блаженной улыбке. Тело сотрясали судороги. В последний раз сжав в горстях жгучие яхонты, брат Мануэль испустил победный вопль и рухнул без чувств.
Руки обгорели до кости, не осталось ничего — ни мышц, ни сухожилий, ни вен. Только две черные культяпки. В обители поднялся переполох. Искалеченного монаха перенесли в лечебницу. Растолкали Мартина, разбудили аптекаря и слуг, подняли на ноги всех. По двору с воплями и молитвами бестолково заметались черные тени. Кто-то звал собратьев, кто-то бил себя в грудь и кричал теа culpa. Мартин оказал Мануэлю Монтесу первую помощь, но пульс прощупывался еле-еле: было
