Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы
И снова невольные слезы подкатили к глазам. Стала она слезлива, а ведь была кремень. Ведь ничего не боялась.
А почему не боялась? А потому что за нею власть была. Можно сказать, нераздельная. Сила была за ней. Стрельцы. Как за крепостной стеной была она за ними. Подкупила их. Щедротами и потачками.
А ныне никого за нею нет. Боже мой, неужто все ее бросили?
Все, кроме сестер. И некому за нее вступиться. Еще недавно чувствовала себя сильной, могущественной, и все в одночасье куда-то сгинуло, провалилось. И все из-за Петрушки этого, царя-антихриста, иноземного отродья.
Только сестры ее жалеют да прислужницы. Однако может ли она знать, не подкуплены ли иные из них. Ведь подкупила же она двух постельных царицы Натальи, и те ей все докладывали, каково мачеха и сын ее, остальные Нарышкины ее поносят. Обоюдная ненависть иной раз тлела, иной горела меж них.
Можно ль было смириться, а лучше сказать замириться? Можно было. Да сама она, Софья, противилась. Выя не гнулась. А с чего бы это? Уж сколь раз князь Василий талдычил ей: примирись, протяни руку, поклонись. Ан нет. Не вняла, все в ней дыбилось, все восставало. И вот теперь пожинает плод.
Права сестра Катя, права. Надобно покориться. Не искать помощи, не уповать на стрельцов — все едино — власти не вернуть, правительницею не быть, короны не иметь. Химера то. Понимала — не проста, не дурна. Умом-то понимала, а душа не унялась.
Неожиданно сказала вслух:
— Готова я уняться. Да поняла: стрельцы не уймутся. Станут меня домогаться, мнят, что я возвернусь, а со мною вольности ихние. А ведь тому не бывать. Не бывать, да.
— Вот ты и отпиши им: мол, не бунтуйте, несите службу покорно, как государь велит, — одобрила Катерина.
— Нет, сестра, не стану ничего писать.
— Пошто так?
— Не поверят, ни за что не поверят. Я их последняя надежа. Они в меня веруют. И ни за что не отступятся от таковой веры.
К Софье пришло озарение. Она вдруг поняла, что никакие ее слова, никакие увещания не остановят стрельцов. Они верят, что можно вернуть прошлые времена, когда им жилось вольготно, когда они были надворной пехотой, когда на Москве все гнулось пред ними. А прошлого не вернуть.
— Прошлого не вернуть, сестры, — повторила она вслух. — И отрядить стрельцов я не в силах, что бы им ни толковала. Хотят они снова быть в домах своих с женами и детишками, хотят почета прежнего, хотят своими прибыльными делали заняться. Пустил бы их Петр, ослабил бы вожжи, узду свою ослабил бы. Нет, он того не понимает и не поймет никогда, — с горячностью проговорила Софья.
— Зря ты так, Софьюшка, — вступилась Марфа. — Стрельцы все еще сила, стрелецкое войско себя показало. И ежели возьмутся…
— Ежели возьмутся, погубят и себя и меня, — грустно сказала Софья. — Мною станут прикрываться, будто щитом, найдутся меж них такие, что станут говорить от моего имени, вот увидите…
Увидели?
Петр трясся от бешенства, получив в Вене грамоту князя-кесаря. Досталось без вины Головкину, досталось Возницыну. Лефорт с трудом угомонил царя. Утишившись, Петр отписал Ромодановскому:
«Пишет ваша милость, что семя Ивана Михайловича Милославского растет: в чем прошу вас быть крепким… Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».
И, оставя посольство, на перекладных, с великим поспешением поскакал в Москву. В дороге ему поднесли письмо от Андрея Виниуса. Он извещал о битве рати Алексея Шеина со стрельцами, закончившейся полным поражением бунтовщиков. «Ни един не ушел, — сообщал Виниус, — по розыску пущие из них посланы в путь иной темной жизни с возвещением своей братьи таким же, которые, мною, и в ад посажены в особых местах для того, что чаю, и сатана боится, чтоб в аде не учиняли бунту и его самого не выгнали из его державы».
Примчавшись в Москву, Петр начал с корчевания. Он выкорчевывал приметы старинного доброчестия: бороды и долгополые кафтаны бояр.
Стали в очередь. Начал с князя-кесаря, собственноручно отхватил ему бороду ножницами, не глядя на его королевский титул, за ним последовала борода триумфатора — боярина Шеина. Обрезал и кафтаны. Потом ему надоело — призвал денщиков.
Старики стонали, иные просили пощадить, пускали слезу, иные вырывались… Пугали: патриарх-де Адриан издал грозное послание против брадобрития, повелел отличать от церкви безбородых, уподобившихся котам либо собакам.
Однако Петр ничему не вникал. Он знакомился с розыскным делом стрельцов, с их челобитною, содержавшую нападки на еретиков-немцев, голобородых купчиков, против главного врага православных Францка Лефортия, намеки на еретичество самого царя. И прочитав, начал с бород и кафтанов.
За ними последовали и сами стрельцы. Петр возненавидел это бунташное войско и решил покончить с ним раз и навсегда; его память цепко хранила воспоминание о бунте далекого уже 1682 года, когда обезумевшие от крови пьяные стрельцы рубили и сбрасывали на копья всех подряд.
Начало пыток и казней было приурочено к 17-му сентября — ко дню рождения царевны Софьи. Это ее козни виделись ему всюду. В Преображенском было создано четырнадцать застенков, свезены все пыточные колеса, дыбы и клещи, равно и иной инструмент. Повсюду горели костры под перекладинами.
Начинали с виски — подвешивали пытаемого за руки к перекладине и хлестали кнутом, доколе не заговорит. Слова мешались со стонами, криками, всхлипами и мольбою. Уже в первый день послышалось имя царевны.
Некий стрелец «с третьего огня», то есть трижды поджаренный, сказал, что стрельцы хотели подвалить под Софьину келью и звать ее на царство. Другой признался, что стрелец Васька Тума чел в Великих Луках грамоту царевны, которая в ней будто бы призывала стрельцов идти на Москву и взять власть.
Преображенское обратилось в огромное пыточное заведение. И тут патриарх вспомнил, что он обязан призвать государя помилосердствовать. Он отправился в Преображенское и вошел к Петру с иконою Богоматери в руках:
— Чадо мое, государь великий и милостивый. Пощади грешных, ибо не ведали, что творили, — произнес он, протягивая Петру икону. Молодой царь вырвал ее из рук старца, приложился и вернул патриарху со словами:
— Я не менее тебя почитаю Богородицу и всех святых. Но Господь возложил на мои рамена тяжкий долг: карать преступников. Я и караю, дабы утишить государство и охранить народ. Вырву крамолу с корнем, никому не будет пощады. Убирайся с Богом, святейший!
Меж тем городились виселицы по всей Москве, особо под Новодевичьим монастырем. Предстояло великое побоище. Стрельцов везли из Преображенского в телегах, попарно связанных. Их сопровождали конные преображенцы и семеновцы. И ревущая, воющая, рыдавшая толпища жен, детей, стариков, матерей жертв. Это было скорбное зрелище, могущее тронуть кого угодно, но царь оставался невозмутим.
У Покровских ворот процессия остановилась. Думный дьяк Андрей Виниус читал указ: «В распросе и с пыток оные бунтовщики сказали, что было придтить к Москве, и на Москве, учиня бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить, и немцев всех убить, и чернь возмутить, всеми четыре полки ведали и умышляли. И за то ваше воровство указал великий государь казнить смертию».
Более двухсот человек болтались на виселицах в этот день. А всего в последующие дни было казнено близ 1200 человек.
Трое были повешены под окнами Софьи. В руках они держали бумажки с текстом грамотки, будто бы писанной царевной:
«Теперь вам худо, а будет еще хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя еще ничего не слышно…»
Петр самолично допрашивал Софью, Марфу и старуху-кормилицу.
— Что ты писала стрельцам-бунтовщикам? — гремел он.
— Ничего я не писала, — отвечала Софья. — Но знала, что они станут поминать мое имя, потому что от меня, когда я была правительницею, видели одни лишь милости. Сестры не отопрутся: им говорила, предвидя, что стрельцы станут сочинять за меня.
— Да, сестра такое говорила, — подтвердила Марфа. — А я ей сказывала, что стрельцы желают ее на царство.
— Не один из них поминал твое имя и будто стрелец Васька Тума от твоего имени призывал их побить бояр, — продолжал Петр.
— С пытки, с огня чего не скажешь, лишь бы ослобонили, — угрюмо молвила Софья. — Знамо дело: царевну-де не тронут, можно на нее все валить.
— Еще как тронут, — гаркнул Петр. — Не будет тебе прощенья. И за то, что все делала наперекор, и за то, что злоумышляла на меня и покойную матушку. Может, и от этого отопрешься?
— Захочу и отопрусь, — пожала плечами Софья. — Хуже того, что со мною сотворил ты, не будет.
— Так думаешь? Поглядим. Я и с вами обеими, и с переносчицами возбудительных ваших грамоток, писем подметных, поступлю по справедливости.
— А бывает ли у тебя справедливость-то? — с вызовом произнесла Софья.
