Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы

Петр желал коалиции. Он требовал, чтобы австрийцы надавили на Порту с тем, чтобы та уступила России Керчь — древний Корчев. Без Керчи, с одним Азовом и Таганрогом, Азовское море оставалось морем турецким.

Переговоры с императором и его канцлером графом Кински затягивались. А тем временем прискакал курьер и привез тревожную новость: стрельцы взбунтовались и идут на Москву.

Петр бросил все и помчался на перекладных в Россию. Он скрипел зубами от ярости.

Глава двадцать вторая

Боль…

Горе не море — выпьешь до дна. Охнешь — не издохнешь.

Кто кого обидит, того Бог ненавидит.

Не тот болен, кто лежит, а тот, кто над болью сидит.

Беда бедой беду затыкает.

Князь Борис Алексеевич Голицын сидел в Казанском дворце и правил весь Низ (т. е. Нижнее Поволжье с прилегающими землями, Казанский дворец находился в Москве) так абсолютно, как бы был государем, и был в кредите при царице Наталье Кирилловне и сыне ея, царе Петре Алексеевиче, по своим заслугам для того, что дал корону в руки он сыну ея. Был человек ума великого, а особливо остроты, но к делам неприлежной, понеже любил забавы, а особливо склонен был к питию. И оной есть первый, которой начал с офицерами и с купцами-иноземцами обходиться. И по той своей склонности к иноземцам опыт привел в откровенность ко двору и царское величество склонил к ним в милость… Гаврило Головкин в то время был постельничим, которой кряйню милость и конфиденцию у царя Петра Алексеевича имел и ни в какие дела не мешался… Протчие ж бояре первых домов были отчасти судиями и воеводами, однако ж без всякого повоире в консилии (т. е. силы в совете — фр.) или в Палате токмо были спектакулеми (т. е. зрителями). И в том правлении наибольшее начало падения первых фамилий, а особливо имя князей было смертельно возненавидено и уничтожено, как от его царского величества, так и от персон тех правительствующих, которые кругом его были для того, что все оныя господа, как Нарышкины, Стрешневы, Головкин были домов самаго низкого и убогаго шляхетства и всегда ему внушали с молодых лет против великих фамилий… А для самой конфиденции к своей персоне царь Петр Алексеевич всегда любил князя Федора Юрьевича Ромодановского, шутошнаго названного царя Плешпурскаго, которой учинил новой Приказ в Преображенском и дал ему все розыскная дела о государственных делах, то есть что касается до его царской персоны, до бантов и протчее, также и другия розыскныя важные дела… также оному дал власть: вовремя своего отбытия с Москвы… в бытность свою в Голландии и в Англии и в Вене, также и в другие отбытности править… Оной же князь Ромодановской ведал монастырь Девичей, где царевна София заключенная сидела, и содержал ее в великой крепости.

Монастырский устав строг. Однако для царевны Софьи сделали исключение. Игуменья смотрела сквозь пальцы на ее визитерок, на приношения, на хождения. Но кроме монастырской власти была власть царская. Ее олицетворял свирепый князь Ромодановский, шутейный кесарь, король Фридрих. Он пощады не знал, не знал и сострадания. Муки и кровь-пытаемых были ему нипочем.

Царевну Софью велено было не пускать далее трех сажен от кельи, подозрительных баб, исключая царевен, к ней не пускать. Ну а о мужиках и говорить нечего. Караульные из преображенцев были многочисленны и строги аки церберы.

И хоть не было царевне ни в чем отказу, ни в яствах, ни в питиях, хоть бывали у нее сестры царевны и царицы Марфа да изредка и Прасковья, но вошла в нее великая боль. И точила ее, и жгла, и буровила денно и нощно… Потому что не было у нее власти — ни малейшей. Разве что над комнатными девушками. Да ведь и тех не выпускали за стены монастыря. Мир для нее был заперт. И для ее служительниц.

Болело сердце. Душными ночами она ворочалась без сна. Окно было затворено, и под ним стоял вонючий преображенец. Ему приказано было бодрствовать. Каждые пять часов солдата сменяли.

Окошко было загорожено. Глядеть в него зело противно, но она глядела — никуда не денешься. Преображенцы вышагивали по стене. Преображенцы торчали у палат сестер царевен Марьи и Катерины. Они были всюду.

Боль в сердце разрасталась, копилась и обида. Еще кое-где копошились работные люди; не убраны были и леса, подмостки. Монастырь устраивался и обновлялся ее заботами. Надвратная шестиглавая церковь Преображения Господня, Успенская церковь и трапезная, примыкающая к ней, церковь Покрова Богородицы, тож надвратная, 1 колокольня, которую заканчивали строить, когда она была уже заточена, — все это выросло здесь по ее повелению при ее власти.

А пятиярусный иконостас в главном Смоленском соборе! Призывала она к себе искусных мастеров Оружейной палаты Климентия Михайлова и Осипа Андреева, говорила им: «Надобен-де новый иконостас Смоленскому собору, дабы был великой лепоты. А на водосвятную чашу я свои деньги жертвую…» «Исполним, государыня царевна, как ты велишь». И исполнили. Призвала и знаменитого изографа Симона Ушакова: «Изобрази для иконостаса Пантократора Вседержителя, чтоб, глядя на него, сердце вострепетало. Это мой тебе заказ, мои деньги».

Написал. Грозно глядит Вседержитель, очи пронзают равно грешников и праведников. Невольно возопишь: покаяния отверзи мя двери!

А теперь коли вздумается ей помолиться пред чудотворной иконой Смоленской Божьей Матери, должна она призвать караульного начальника и изъявить свое желание. А уж он приставит к ней солдата, дабы сопровождал ее в собор.

Выходит, обновила она монастырь для себя самой? Выходит, так. Жестокий царь Петрушка и глаз сюда не кажет. Еще бы: томилась здесь супруга его богоданная, царица Евдокия, да не долго — велено было сослать ее в Суздальский Покровский женский монастырь и постричь там под именем Елены. Неужто не отольются ему наши женские слезы?!

Господь, правда, не оставил его без наказания: голова начала трястись. Но ведь мало ему этого, мало. Не по грехам его. Айв самом деле стал кривляться, как площадной Петрушка. Поделом ему! Хоть невеликая, а все-таки кара. Сколь много душ сгубил невинных, каково поношение устроил святой церкви: шутейный собор. Неужто Господь не разразит его, моего ненавистника. Безвинного, безгрешного святого человека брата моего венчанного прибрал. Сколь много раз поминала она его в своем заточении, бедного несчастного Ивана. Тридцати лет не добрал — помер. А она вот, старшая, живет и томится.

Палаты Катеринушки — по соседству. Коротают вместе долгие зимние вечера, вышивают пелены. И она, Софья, выучилась кой чему, чем прежде пренебрегала. Да и по чину ли правительнице игла, пяльцы да прялка? Коли заперт — всему выучишься. Стала богомольною, творит молитвы и вслух, и про себя. Вслух жалуется Богородице на свою долю-неволю, а про себя не устает проклинать жестокосердого немилостивого Петрушку. Разрушит он царство, беспременно разрушит.

Вот и старица Иоаникия пророчит такое. Молвит: антихрист-де в него вселился, да и не царский он сын. Родила царица Наталья мертвого младенца, а подкинули-подменили-де его немчинским. Вот он на свою кровь отзывается — с иноземцами якшается. Они у него за первых людей. Неспроста это. Тянет его к ним нечистая сила, коя в нем сидит. Чует родную кровь. А бояр знатных родов ни во что не ставит, всяко унижает, безродных своих Нарышкиных, лапотников, возвышает, а первый друг у него — немчин Лефорт. Сказывают, он с ним в содомском грехе живет. Знают люди, знают.

Без боязни все такое старица молвила, потому как чистая душа. Правдивое слово, чистое, лежало в глуби — высказала. Царевна и сама задумывалась: ведь ничего от отца общего, благоверного царя Алексея Михайловича, не было в Петре, тож — от матери. Ни сходства, ни натуры — ничего. Отколе он взялся такой? Не тайна ли это великая? И когда откроется? Да и откроется ли? Мачеха могла бросить все концы в воду, ибо ежели был грех, то он смерти достоин и смертью мучительной наказуем. А грех был — То несомненно.

Высказала она все сестрице Катерине, чьи палаты с ее палатами соседствовали. Сестрица утешала:

— Ты, Софьюшка, по разуму да по характеру ровно наш покойней батюшка, да прибудет он в райских кущах. Ты натура сильная, и разум у тебя светлый. Кто твой подвиг оценил? Да никто! Досель не бывало, чтоб наша сестра государством правила. А ты целых семь лет бразды в своих руках держала. Виданное ли в свете это дело! Не томись. Чему быть — сказано — того не миновать. Все едино, ты в веках пребудешь, подвиг твой, а мы, сестры твои, останемся в безвестьи.

Софья горько рассмеялась.

— Да что мне от сего подвига досталось? Вот келейка эта. Верно, не так уж она и мала. Да ведь ходу-то мне никуда нету. А я привычна к простору.