Наоми Френкель - Дети
Мгновенно, как при электрическом разряде, меняются их лица. Майор бросает на доктора короткий решительный взгляд. На лице его жены – усталость. Глаза ее с откровенным страхом следят за мужем и возвращаются к доктору с немой просьбой: оставьте нас в покое. Не мучайте нас вашим рассказом. В комнате повисает враждебность, направленная на доктора и его рассказ. Доктор, стараясь не шелохнуться, не отрывает взгляда от лица майора, и тот отвечает замороженным голосом, словно нечистая сила сковала его члены:
– Конечно, наш дом открыт перед молодым американским господином.
Он не упоминает имя Дики, и голос его равнодушен, словно приглашение обращено к какому-то чужаку. Но, несмотря на равнодушие и отчужденность, жена устремляет на него благодарный взгляд.
– Несомненно, – говорит она, и голос ее более сердечен, – мы будем рады принять в нашем доме американского юношу в любое время. – Но сжавшиеся тонкие седые брови, придавшие лицу выражение боли, и бледное лицо майора не говорят об успехе миссии доктора.
– Дики будет весьма приятно получить такое приглашение, – говорит доктор, уверенный, что сумел придать своему лицу выражение добросердечия, чтобы скрыть им изучающий взгляд. – Дики будет невероятно рад встретиться в ближайшее время с вашими сыновьями.
Доктор внезапно чувствует, что нить, которая натянулась между ним и хозяевами дома, может в любой миг оборваться.
– Наши сыновья, – отвечает майор, и в голосе его – решительные нотки, – не живут с нами.
– Они живут в Берлине, – торопится жена ему на помощь, – но мы их видим нечасто. Трудно будет устроить им встречу с американским гостем.
– Трудно, но, может быть, все же возможно, – не успокаивается доктор.
Тонкие пальцы госпожи покраснели, словно на них плеснули вино из прозрачных рюмок. Лицо майора окаменело. Теперь – очередь доктора отступиться. Он человек мягкий, смятение собеседника смущает его самого, и он думает о том, что, может быть, ему пора встать и попрощаться. Ни к чему оставаться в этом серебряном гнезде и требовать, чтобы огорченные хозяева раскрыли сердца случайному гостю. Часы за спиной словно подтверждают его мысли. Проходит полчаса, и майор бросает взгляд на часы и саблю.
– Конечно, доктор Блум, – прокашливается майор, как бы пытаясь самого себя поддержать, – я и супруга моя понимаем, что молодого американского господина скорее интересуем не мы, а наши сыновья. Но, к сожалению, невозможно это сделать. Наш младший сын Гельмут, примерно такого же возраста, как Дики, вот уже скоро восемь лет как сидит в Бранденбургской тюрьме. Он осужден на пятнадцать лет за участие в политическом убийстве.
Майор говорит тихим голосом. Жена не спускает с него встревоженных глаз и, видя легкую дрожь, пробегающую по его лицу, говорит, как бы в его поддержку:
– Но только за участие в убийстве. Во время убийства он не присутствовал. Мой сын не убийца. – Она складывает руки на столе. Ощущение, что обращается она не к мужчинам, сидящим в гостиной, а напрямую к заточенному в Бранденбургском замке сыну.
Трудно выдержать безмолвие в гостиной, и хозяйка прерывает его низким негромким голосом:
– Но мы, я и мой муж, рады будем принять молодого господина. Давно мы ничего не слышали о наших венгерских родственниках и никого из них не видели. Последний раз встречались с ними в 1922. Это была первая семейная встреча после мировой войны. Мой муж и два наших сына участвовали в войне. Отцы и сыновья семейства Калл в Венгрии все воевали. Все ветви семьи Калл, и в Венгрии и в Пруссии, понесли ущерб. Наш сын Гельмут пошел в армию в шестнадцать лет. Он сбежал из дому, и мы не сумели его удержать. Товарищ нашего первенца, Иоахима, взял его в свое подразделение.
– Не подозревайте нас, доктор Блум, – неожиданно прерывает жену майор, – что из-за чересчур воинственной атмосферы наш сын стал таким. Это не так. Хотя я был майором, и все мои предки были военными, но сыновей наших мы не воспитывали в воинском духе.
– Никогда, никогда, – прижимает руки к груди жена, пытаясь продолжить свои слова, то ли в оправдание, то ли просто желая излить душу, – никогда мы не требовали от наших сыновей избрать военную карьеру. Иоахим этого вовсе не хотел. Ему повезло закончить еще до войны университет. Он – физик, серьезный и преуспевающий ученый. Но младший, Гельмут, сбежал из дома, потому что мы возражали против его ухода в армию в шестнадцать лет. За все годы войны он не прислал нам даже небольшой открытки, а после окончания войны он так и не вернулся к нам. Все наши усилия вернуть его были впустую. Он привязался к офицеру, товарищу Иоахима, вместе с ним пошел добровольцем воевать на Балканах. Тогда, в 1922, приехав в Венгрию, мы очень горевали по сыну. Венгерская ветвь семейства Калл тоже вышла из войны с ущербом. Дядя Дики, младший брат его отца, погиб. Мы остановились в доме его деда, человека надменного, владельца усадьбы недалеко от Будапешта. На этой прекрасной усадьбе многие годы устраивались семейные встречи. Усадьбу приобрел основатель семейства, в молодости взбунтовавшийся против своего отца-священника, перешедший в еврейство и поселившийся в Венгрии. Очевидно, доктор, этот бунтовщик привез с собой из Дрездена любовь к земле, к растениям и животным, и построил усадьбу как теплое и приятное семейное гнездо. Семейство Калл во всех поколениях хранило эту усадьбу. Дед Дики там жил последние свои годы. Старик очень страдал. Младший его сын не вернулся с войны, а первенец сменил религию и эмигрировал в Америку, и отец его тоже считал мертвым. Имя первенца запрещено было упоминать в доме, и недостаточно этих бед...
– Я должен тут упомянуть, доктор Блум, что в те годы премьер-министром Венгрии был Хорти, – прервал жену майор, считая, что она недостаточно уделяет внимания таким деталям, как политическое положение тех дней, – это он ввел юридическое положение – нумерус-клаузус.
– Да, да, точно так это было, как объясняет мой муж. Старый господин Калл, дед Дики, представил мне своего внука, двоюродного брата Дики. Парню было семнадцать лет, и он только закончил гимназию. И еще я помню как он шел нам навстречу, когда я прогуливалась со старым господином по аллее. У меня защемило сердце, до того парень был похож на моего младшего сына, только что имя его было – Авраам. Он был высокого роста, светловолосый, со светлыми глазами, узколиц и с узким носом. Ну, вылитый мой сын, но на голове у него была черная ермолка. Он строго придерживался традиций еврейской религии. Я полюбила его с первого взгляда. Дед представил его и сказал, что юноша мечтает стать врачом, но его не принимают ни в один университет в Венгрии. Я тут же решила забрать его в Германию, чтобы дать ему возможность поступить в Берлинский университет. Я знала, что мой муж не будет возражать, и тут же, на той зеленой аллее, пригласила его поехать с нами в Германию, жить у нас. – Неожиданно она прекратила рассказ, руки ее дрожали.
– Конечно, доктор Блум, – нарушил молчание майор, – я не был против приезда юноши. Наоборот, приезд Авраама соответствовали моему желанию. Не буду скрывать: втайне я надеялся, что юноша ворвется в нашу жизнь как ангел-освободитель. Авраам был серьезным и чувствительным юношей. Прямодушие его пленяло сердца. В его обществе я всегда чувствовал, что все добрые качества семейства Калл соединились в нем. В те дни мой сын бесчинствовал с солдафонами. Доктор Блум, быть может, это покажется странным. Я – человек военный. Отец и дед мой были генералами, но наш предок был священником. В семействе Калл во всех поколениях искали скрытую силу во имя спасения человеческих душ от тяжелого воинского духа. Именно, в поисках этой скрытой силы спасения начал один из наших предков писать семейную хронику, лежащую тут перед вами, доктор. Он всегда старался вернуться на путь праотца нашего – священника, который вернет нам и взбунтовавшегося сына и евреев семейства Калл. Именно, в венгерских родственниках он видел эту скрытую исчезнувшую силу, единственную, которая сможет сохранить нас от сурового воинского духа. Мы с женой всегда сохраняли и развивали наши отношения с еврейскими родственниками и отлично чувствовали себя в их среде. И мы надеялись, что Авраам сможет увести нашего сына от солдафонства.
Майор замолк.
– Да, – продолжила жена, – мы очень любили Авраама. Дом наш был пуст до его приезда. Иоахим получил должность инженера-физика у Круппа. Он человек науки, и ничто его не интересует кроме профессии. Он так и не женился, да и нам не уделял внимания. Мы были рады, что Бог дал нам сына. Авраам и в нашем доме соблюдал еврейские обряды. Мы даже отвели ему в кухне угол для того, чтобы он готовил себе еду. Год он жил у нас, и мы к нему очень привязались. В конце 1924 в нашем доме неожиданно, без всякого предупреждения, в зимний день, к вечеру, появился младший наш сын – Гельмут. Мы узнали его с трудом. Сбежал подростком, вернулся мужчиной. Более семи лет я его не видела. Он был в гражданской одежде, с уродливым шрамом на лице, но шел от него запах солдатской формы и пота, как после боя. Когда он протянул не руку, я почувствовала глубокий шрам у него и на ладони. Я обняла его, и в этот момент лицо его не было смущенным, как у блудного сына, вернувшегося в отчий дом. Только тут я поняла, что незнакомый мужчина – это сын мой Гельмут. Совсем немного времени дано мне было счастье общаться с ним без всякого подозрения. Говорили мало, но не отрывали глаз друг от друга. Тут пришел отец вместе с Авраамом. Стол был накрыт к ужину. Мой муж и Авраам только вернулись. Все, что произошло после этого, было настолько неожиданно, что я вообще не знаю, как мы влипли в эту ситуацию. «Гельмут!» – вскрикнул мой муж. «Отец!» – ответил Гельмут, их руки сошлись ладонями в рукопожатии, но взгляд Гельмута не отрывался от Авраама и его черной ермолки на светлых волосах. Ужасными словами разразился наш сын при нас и Аврааме. Мой муж почувствовал долг защитить парня. Крики неслись от отца к сыну и от сына к отцу. А я окаменела, я не могла вмешаться. Пока, в конце концов, Гельмут закричал, что даже одну ночь он не будет находиться под одной крышей с евреем. Авраам, который с побледневшим лицом слушал всю эту перебранку, поднял голову и сказал, что ни минуты не будет находиться в доме, но муж мой не дал ему это сделать.
