Николай Самвелян - Казачий разъезд
— Тебе ли попрекать меня? Ведь делаем общее. Что же касается пана Венцеслава Лянскоронского, то он, по крайней мере, хорошо воспитан. Нравитесь вы друг другу или не нравитесь, но пан Венцеслав умеет перешагнуть через личные чувства. Он прислал цветы и записку, из которой следует, что ему очень понравилась твоя пьеса о Цезаре.
— Уже успел!
— К людям надо быть добрее.
— К людям вообще надо быть добрым. Но сейчас мне хотелось бы поговорить о другом. Зачем тебе понадобилось разыгрывать святую Юлиану?
— Но ведь мы с тобой знаем, что рано или поздно Карл пойдет на Москву и Киев.
— Это знают все. Знает сам Карл, знает царь Петр, знают даже Львовские мальчишки. Ты не ответила на мой вопрос: для чего нужна Юлиана?
— Не знаю, — сказала панна Мария. — Мне этого захотелось, вот и все. А почему ты пишешь стихи и пьесы? Наверное, для того, чтобы в чем-то убедить людей, рассказать им нечто, чего они не знают. Я ничего не пишу, кроме писем. Вот мне и остается играть в святую Юлиану.
— Странно, — покачал головой Василий. — Ты знаешь, как я отношусь к тебе.
— Если верить твоим словам…
— Да, моим словам всегда надо верить. Лучшее, что я написал и напишу в будущем, будет посвящено тебе. Более того, мы спаяны общим делом.
— Нужно ли сейчас об этом, милый? Погляди за окно. Какая ночь! Кто знает, доведется ли нам еще раз любоваться такой. Жаль, что уже поздно и тебе пора уходить.
Она приотворила окно. Василий понял, что его вежливо, но твердо выпроваживают. Панна Мария умела тихо, незаметно настоять на своем.
— Прощай. Вернее — до завтра. Я не лягу, пока ты не доберешься до дому. Не забудь поставить на подоконник свечу.
Он возвращался знакомой тропой, ведущей мимо могил крестоносцев на Высоком замке. Город спал. Погасли огни, если не считать нескольких тусклых фонарей у застав. Думал Василий о панне Марии. Да, собственно, он о ней никогда и не Забывал — ни на час, ни на минуту — с того самого дня, когда увидел ее в доме Венцеслава Лянскоронского. Мчался ли в Пряшев, чтобы повидать отца, работал ли до полуночи над пьесой, он помнил, что есть на земле панна Мария, женщина, каждая встреча с которой была бы для него праздником, карнавалом, когда небо расцветает золотыми огнями фейерверков… Но почему же тогда их беседы с Марией так странны, почему они порой превращаются чуть ли не в жестокие споры? Ему казалось, что чего-то очень важного он никак не может панне Марии объяснить. Например, что он пишет вовсе не для того, чтобы прославиться. И даже не для того, чтобы навязать свои взгляды и мнения другим.
Возвратившись домой и поставив на подоконник свечу (чтобы Мария знала, что добрался благополучно), Василий сел писать письмо, хотя было странным, живя в одном городе, слать друг другу послания.
И вспомнилось Василию время, когда он с матерью жил в селе Залужном на Брацлавщине. Дом их стоял на площади-майдане, напротив единственной в Залужном церквушки. Отца Василий не знал. Никто в селе его никогда не видел. А самого Василия за глаза называли безбатчонком. Брацлавщина переходила из рук в руки. То здесь появлялись отряды Семена Палия, то казаки, то крымчаки. И Анна выбегала к тыну[12], услышав дальний конский топот, прикладывала руку к глазам и вглядывалась в пыльный, клубящийся тракт. Они с сыном жили вдвоем в большой хате, доставшейся Анне от родителей. Ее отец ушел на Сечь совсем еще молодым, когда Анне было два года. И с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Может, сложил голову в одной из схваток с ляхами или татарами, а может, попал в плен, продан на рынке невольников в Кафе и доживает свои дни на галерах. Матери Анна тоже почти не помнила. Та умерла во время эпидемии чумы, а Анну воспитала тетка, сестра отца.
В глазах Анны всегда жила печаль. Даже тогда, когда она пела песни над люлькой сына или рассказывала ему сказки…
— А где наш батько? — спрашивал Василий. — Он приедет к нам?
Анна гладила сына по голове: да, конечно, отец обязательно приедет, а сама украдкой вытирала кончиком платка слезу.
Уж не потому ли она так часто бегала к тыну глядеть на дорогу? Наверное, и сама ждала, что вот-вот к их дому прискачет тот, кого ждут здесь уже много лет…
После обеда, в самую жару, подоив корову и опустив в колодец кринку с молоком, Анна шла к тыну и, глядя вдаль, стояла там долго, неподвижно сложив на груди руки и по-старушечьи что-то нашептывая. Но однажды она с криком ринулась к дому, схватила Василия и вместе с ним бросилась к вырытому на огороде погребу:
— Татары!
Это был один из небольших татарских отрядов, которые, пользуясь смутой и неразберихой, царящей в королевстве Польском, время от времени появлялись на Правобережной Украине.
Татары пробыли в Залужном два дня. И вели себя на редкость вежливо: спалили всего две хаты на окраине и побили человек пять мужчин, пытавшихся оказать сопротивление. Но что было совершенно неожиданным, так это то, что они почему-то зарубили попа и стали постоем у церкви. Обычно церквей и священников они старались не трогать. Возможно, залужский поп оказался храбрецом и наговорил татарам дерзостей. Этого никто так никогда и не узнал.
Ночью татары жгли вокруг церкви костры, жарили на огне конину. А утром один из них зарубил на майдане девочку, шедшею в церковь поставить свечу. Василий с матерью уже в ту пору выбрались из погреба и сидели в саду под вишнями, дожидаясь, когда страшные гости уберутся наконец из села.
— Ой! — закричала вдруг мать. — Ой, неужели дитя убьют?
Конник гнался по площади за девочкой.
— Так она ж сиротка! — еще раз крикнула мать.
Затем она схватила Василия, повернула его спиной к площади и прижала к себе…
Через день, когда татары уже умчали, а девчонку похоронили, мать застала Василия за странным занятием. Он бегал по саду, а затем вдруг падал в бурьян и некоторое время лежал неподвижно. Но вскоре снова поднимался, бежал и падал.
— Сынку, что с тобой?
Василий молчал.
— Что это ты бегаешь и падаешь? Может, заболел?
— Нет, я здоров.
— Для чего ж ты на землю кидаешься?
Вечером, ложась спать, Василий позвал мать. Он признался ей, что он хотел понять, что чувствовала девочка, когда за ней гнался татарин, как видела она землю в последнюю секунду жизни. И вдруг заплакал.
Мать долго гладила сына по голове и тоже плакала. О чем думала она тогда? О своем отце, ушедшем воевать? О том, что и сын когда-нибудь пойдет вслед за дедом?..
Но Василий не ушел на Сечь. Не стал и пахарем. В десять лет он уже читал и писал. В семнадцать — уехал во Львов, где год был библиотекарем у шляхтича Лянскоронского, а затем жил, перебиваясь случайными заработками в типографии, куда его приглашали «искать ошибки в книгах». Василий моментально находил опечатки в только что набранных и оттиснутых страницах.
Вот и вся его биография. Пока что короткая. Да ведь и лет ему немного…
Об этом почти до утра и писал панне Марии письмо Василий. Не только тогда, с загубленной татарами сироткой, но и позднее он часто старался почувствовать, понять, каково тем, кому холодно, больно, страшно…
Но письмо не дошло до адресата. Утром Василий перечитал его и изорвал.
Сумка почтового курьера
Человек мчал лесной дорогой, прижав к боку большую кожаную сумку. При пистолетах и сабле, с тонким панцирем под камзолом, он пришпоривал коня, опасно осаживал его на поворотах и надеялся еще засветло добраться до постоялого двора.
Чувство тревоги никогда не покидало этого человека. Вот уже десять лет служил он почтовым курьером, и все десять лет только и успевал, что переседлывать коней и, отправляясь в путь, тщательно заряжать пистолеты. У него не было врагов или недоброжелателей. Вообще человек этот был тих и незлобив. Но он служил почтовым курьером — нелегкая и опасная работа. Курьеров грабили, на них нападали. Очень часто курьеры исчезали бесследно.
За ними охотились не только потому, что искали в их сумках деньги. Не менее важны были и письма. Ведь по письмам можно было узнать, что замышляет воинственный вельможа или знатный купец. Наконец, представить себе, чем живут, о чем мечтают жители соседней державы. Уж не вознамерились ли они вступить в союз с кем-нибудь? Это тоже опасно. В союзы вступают обязательно против кого-то. Так против кого же именно?
Правда, издавна существовала и голубиная почта. Но голубей легко научились сманивать. Птице, как известно, не дан человеческий разум. Она не всегда знает, где друг, а где враг. Это поняли еще древние римляне, которые поначалу охотно использовали для передачи спешных посланий внутри своей огромной столицы быстрокрылых ласточек. Ласточек хоть никто и не сманивал, зато они часто приносили привязанные к груди записки совсем не в те дворы, где их ждали. В общем, двух тысячелетий оказалось достаточно, чтобы люди убедились в ненадежности пернатой почты. И потому уже в начале XVIII века письма чаще слали со специальными нарочными или почтовыми курьерами.
