Павел Дорохов - Колчаковщина

— Мама, скоро папа вернется?

— Скоро, Мишенька, вот пройдет немножко, и наш папа вернется.

Миша терпеливо ждет. Раз мама говорит, что папа скоро вернется, значит, вернется — мама большая, она знает.

Раз ночью в дверь громко застучали. Наташа вскочила с постели, быстро накинула платье, открыла дверь. Вошли люди — впереди офицер, за ним солдаты. Грубыми руками переворачивали вещи, рылись в комоде, перетряхивали белье. Громко стучали тяжелыми сапогами, харкали на пол. Подняли с постели Мишу, все перерыли, заглянули под кровать. Офицер увидел на комоде фотографическую карточку Киселева, с насмешливой улыбкой повертел в руках.

— А-а, герой!

Отложил карточку в сторону. Солдат вынул из комода пачку писем, перевязанных крест-накрест розовой ленточкой, и подал офицеру.

— Письма, господин поручик!

— Послушайте, оставьте письма, — попросила Наташа, — это мои девичьи, на что вам?

Поручик в наглой оскорбительной усмешке поднял брови.

— Девичьи? Скажите на милость, вы были девицей?

У Наташи задрожали обидой побелевшие губы.

— Послушайте, я ведь все-таки женщина. Как вам не стыдно!

Офицер подчеркнуто быстро вскочил со стула, щелкнул шпорами, изогнулся перед Наташей в насмешливо-почтительном поклоне.

— Извините, мадам, я никак не ожидал, что вы женщина. Я думал, что вы просто…

Грязное липкое слово хлестнуло в лицо. Наташа вспыхнула, обожгло щеки огнем.

— Мерзавец!

Офицер непритворно весело рассмеялся.

— Милочка, не волнуйтесь так.

Миша видел, что чужой дядя обижает маму. Подбежал к матери, сжал кулачонки, крикнул офицеру:

— Не смей маму обижать!

Офицер рассмеялся и щелкнул Мишу по носу.

— Ах ты, сопляк!

Мальчик заплакал от обиды и боли, топнул гневно ногой.

— Дурак, пошел вон!

Когда солдаты ушли, Наташа посадила Мишу на колени, прижала к груди и долго плакала жгучими слезами обиды. Миша утешал:

— Не плачь, мама, папа приедет, мы все ему расскажем.

Через неделю вызвали в контрразведку. Вернули письма. Усатый рыжий офицер выразительно смотрит в лицо:

— Спасибо, прочли с удовольствием. Ха-ха-ха!

Наташа покраснела. Было противно брать письма, — чужие люди заглянули в тайники души, копались грязными руками, осквернили самое святое, что так оберегалось от чужого глаза.

— Где ваш муж?

— Не знаю.

— Как же вы не знаете? Когда он уехал из города?

— Не знаю.

Офицер насмешливо прищурился.

— Гм, однако, сударыня, вы мало интересуетесь собственным мужем.

Наташу начинал раздражать насмешливый тон офицера, его наглый ощупывающий взгляд. Сердито ответила:

— Зато вы очень интересуетесь.

Офицер вынул серебряный, испещренный золотыми буквами портсигар, любезно протянул Наташе.

— Не угодно ли, лучший сорт. Не хотите? Как вам угодно.

Закурил папиросу, пустил в потолок голубую ароматную струйку.

— Ну-с, так. Имеете вы от мужа сведения?

— Никаких.

— Рассказывайте сказки! Все равно узнаем, говорите, так лучше будет.

— Мне нечего говорить.

— Впрочем, мы и так знаем, — ваш муж командовал западным отрядом, отсюда уплыл вместе со всеми советчиками. Не так ли?

— Вы знаете больше меня.

— Да, знаем. Мы знаем также и то, что вы собирались уехать вместе с мужем, но не успели. Не так ли?

— Вы все знаете, — насмешливо подтвердила Наташа.

Офицер покрутил длинный рыжий ус, довольно усмехнулся.

— Не правда ли? Так как же, имеете вы от мужа известия?

— Никаких.

— Лучше говорите сами, иначе мы вынуждены будем вас арестовать.

— Арестуйте.

Из контрразведки Наташа вышла взволнованная. Было ясно — Димитрий успел на пароход… Зачем бы разведчикам допытываться, нет ли о Димитрии каких известий, если бы он был убит при отступлении. Жив, жив! Может быть, ранен, болен, но не убит, нет, нет, не убит.

Домой шла почти бегом. Была надежда, и она окрыляла. Дома бросилась к Мише, схватила на руки, начала тормошить и целовать.

— Миша, Миша, папа наш жив!

Мальчик так и встрепенулся.

— А где он?

В радостном порыве нагнулась к сыну, шепнула на ухо:

— С большевиками ушел.

Мальчик задумчиво кивнул головой.

— А он придет?

— Придет, Мишенька, обязательно придет, только молчи, будь умным.

Миша опять сосредоточенно кивнул головой. Ну, конечно, он будет молчать, вот хоть все пальчики отрежь, и то вытерпит, никому не скажет, что папа ушел с большевиками.

Жить становилось все хуже и хуже. Недостаток сказывался во всем, пришлось перестать покупать для Миши молоко. Миша в первый же раз запротестовал:

— Мама, ты что молока не купишь? Я молока хочу.

— Денег, Миша, нет.

— А почему денег нет?

— Не работаем мы с тобой. Вот погоди, найду работу, и деньги будут.

— Тогда и молока купишь?

— Куплю, Миша, непременно куплю.

— Ну, ищи скорей работу!

И без того бегала каждый день по большому шумному городу. Знакомые, которые могли бы помочь получить работу, боялись попасть через Наташу под подозрение контрразведки. А те, которые не боялись, ничем не могли помочь.

Каждую неделю вызывали в контрразведку, все допрашивали о Димитрии. И это вселяло в Наташу уверенность, что Димитрий жив…

Кое-как удалось устроиться на службу в кооператив. Только было вздохнула свободней, вызывают в правление. Показывают бумажку.

— Вот, Наталья Федоровна, смотрите. Очень сожалеем, но, видите сами — приказ: причастных к большевизму на службе не держать. С удовольствием, конечно, но понимаете…

Председатель беспомощно развел руками:

— Своя рубашка ближе к телу.

Наташа грустно улыбнулась.

— Да, понимаю.

Утром Миша удивился, что мама никуда не пошла.

— Мама, ты что в кооператив не идешь?

Наташа спрятала от мальчика расстроенное лицо.

— Так, Миша.

Миша озабоченно сморщил лоб и, заглядывая матери в лицо, спросил:

— У тебя голова болит?

— Нет, Миша, не болит.

Мальчик видел, что у мамы на глазах показались слезы. Залез к ней на колени, обнял ручонками Наташину шею и настойчиво стал просить:

— Мама, скажи, зачем ты плачешь, тебя кто обидел?

Наташа рассказала; что она не будет больше ходить в кооператив, что у них опять не будет денег и Мише не на что будет купить молока.

— Да мне и не надо молока, — живо перебил Миша, — я его и не люблю вовсе.

Мать улыбнулась сквозь слезы, крепко прижала к себе мальчика.

— А почему ты не будешь ходить в кооператив?

— Потому что тем, у кого папа большевик, начальство не велит давать работы.

— А какое начальство, мама?

Наташа опять улыбнулась.

— Колчак.

Мальчик хмуро сдвинул тоненькие бровки и сердито подумал:

— Ну, погодите, вырасту большой, всем колчакам шею сверну.

Наташа глотала слезы, делала веселое лицо…

По утрам тщательно осматривала комнату, рылась в остатках белья и одежды, — все искала, что еще можно отнести на толкучку. По ночам тихо плакала. Тоскливо звала:

— Митя, Митя!

Хотя бы что-нибудь узнать, — жив ли, успел ли уйти. От знакомых знала, что ни среди расстрелянных, ни среди арестованных Димитрия не было. Через неделю опять вызвали в контрразведку. Усатый рыжий офицер все нахальнее. Плотоядно осматривает стройную фигуру Наташи и так выразительно:

— Мы вас должны арестовать.

— Арестуйте.

Офицер нагло склабится, наклоняется ближе к Наташе и еще выразительнее:

— Но можем и не арестовывать…

Знакомые посоветовали:

— Вам надо выехать отсюда. В другом городе скорей и устроиться можно, а здесь все равно контрразведка житья не даст.

Наташа так и решила сделать.

Ярко светит огнями огромное здание «Европейской» гостиницы. У подъезда — автомобили, экипажи, извозчичьи пролетки, верховые лошади.

Внутри, на эстраде, задрапированной тропическими растениями, гремит музыка. Яркий свет дрожит и переливается на хрустальных люстрах, канделябрах, вазах. На сдвинутых столах белоснежные скатерти, цветы, цветы: И — как огромные живые цветы-дамы в атласных и шелковых бальных платьях. Розовым теплом лучатся голые женские руки, плечи, спины, груди. Военные — с туго затянутыми талиями, в изящных галифе. Рубахи и френчи с суконными темно-зелеными погонами, звездочки на погонах золотые. Серебром и золотом блестят погоны представителей иностранных государств. Мелькают черные сюртуки и фраки штатских.

Гремит музыка, искрится вино, звенят звоном хрустальным бокалы.

Тосты. Тосты.

В конце стола, у зеленолапчатой тропической пальмы, встает высокий белокурый красавец, высоко поднимает бокал.