Павел Дорохов - Колчаковщина

В полдень почувствовал усталость. Бросился на траву, широко раскидал руки и ноги, подставил открытую грудь ветру и солнцу! Чувствовал, как из горячей жирной земли вбирает в себя силу великую, как наливается ею каждый мускул, каждая жилочка. Только теперь — в первый раз после побега — почувствовал радость жизни каждой частицей своего тела. Жить, жить! Продолжать дело погибших товарищей…

Когда отдохнул, захотелось есть. Петрухин заглянул в мешочек. Вместе с краюхой хлеба, узелком соли и пригоршней круп, ломтем просоленного свиного сала, коробкой спичек и жестяной кружкой увидал большой складной нож.

Крепко обрадовался ножу, как будто нашел ружье, а не простой, с самодельной деревянной ручкой нож. Вынул его из мешочка, переложил в карман штанов. В первой рощице срезал молодую березку, обломал ветки, обстрогал, — вышла славная дубинка. Нож да дубинка, — хорошо. Петрухин даже засвистал. Легко перепрыгнул через двухаршинную ложбинку, перегородившую дорогу, и, помахивая дубинкой, бодро зашагал вдаль. С запада быстро надвигались сумерки.

Крепок старик Чернорай. Шестой десяток доходит, а поднять на крутое плечо мешок с зерном да швырком бросить в амбар Чернораю пустое дело, молоденького за пояс заткнет. Крепок старик Чернорай, да погнули заботы хозяйские, нет-нет да и заноет натруженное за долгую жизнь Чернораево тело! Подует ли непогодь, затянет слезливым серым пологом небо, заплачет неделю-другую, — Чернорай сразу почувствует: заноет широкая спина, загудят ноги, ослабнут длинные, перевитые узлами руки с черными обломанными ногтями…

Далеко Чернораева заимка от волости, редко туда ездит, к нему еще реже бывают. Глядит Чернорай в окно, думает. Давно в волости не был, не съездить ли? Может, письмо от Михайлы есть…

Прямо перед окнами волнуется золотистыми гребнями поспевающая пшеница.

Двадцать десятин засеял Чернорай. И не хотел было, — не ко времени, — да прислал Михайла с фронта письмо:

«Засевай, отец, больше: как у нас на фронте революция, и войне скоро конец. Обязательно к уборке поспею. С немцами мы помирились, немцам тоже эта самая война вот уж как надоела… Обязательно к жнитву приду, а не то, так к покосу…».

Послушался Чернорай, понатужился, целых двадцать десятин засеял, а как их убирать, — неизвестно. Обещался Михайла к покосу, и покос прошел, жнитво на носу. Да и придет ли еще Михайла, что-то давно письма не было. Вон, нынче кутерьма какая идет, не дай ты, боже, — то одна власть, то другая.

Чернорай задумчиво смотрел в окно, негнущимися пальцами скреб колючий, стриженный под гребенку подбородок. На дворе злобным лаем залился Волчок и бросился в степь. Чернорай выглянул в окно.

— Не иначе чужой.

К дому подходил высокий человек с большой, как молодое деревце, дубинкой в руках. Волчок яростно заливался, кидаясь на прохожего то с той, то с другой стороны. Чернорай вышел из дома, отогнал собаку.

— Назад, Волчок, назад!

Собака, злобно рыча, спряталась за Чернорая. Человек подошел ближе. Он был без фуражки, без пиджака, в тяжелых солдатских ботинках.

— Здорово, дед!

— Здравствуй, добрый человек!

Оглядел Чернорай незнакомого человека с ног до головы, подумал:

«Не иначе дезентир».

А вслух спросил:

— Откуда идешь?

— Из города, дед, работы искать.

Чернорай пустил улыбку в седые обсосанные усы.

— Эге, работы. По какой части тебе работы?

— А по всякой. Беженец я.

Еще раз ухмыльнулся старик Чернорай.

— Эге, беженец!

Стоят друг перед другом, щупают один другого сторожкими глазами.

«А ну, что ты за хрукт такой?»

«А ну, что ты за штука такая, пузо у тебя самое кулацкое?»

— Напиться бы, дед, — сказал прохожий, — да, может, кусочек хлебца найдется.

Чернорай повел прохожего к колодцу. Прохожий жадно приник к бадье, и долго было слышно, как в его широкой груди булькала вода. Чернорай молча ждал. Прохожий оторвался от бадьи, перевел дух и взглянул на Чернорая.

— Хорошо бы сполоснуться, дед.

— А сполоснись, — кивнул головой Чернорай.

Прохожий достал бадью свежей прозрачной воды, вылил в стоявшее у колодца корыто и, сорвав с себя рубаху, стал мыться. Чернорай с восхищением смотрел на незнакомого человека и довольно думал:

«А пускай ты и дезентир, хороший из тебя работяга выйдет».

Перед Чернораем была на редкость широкая, туго перевитая мускулами спина, крутые плечи и крепкие узластые руки. Старик пошел в избу.

— Ну-ка, старая, дай мою рубаху прохожему человеку.

Старуха заворчала недовольно:

— Какая еще там язва, рубаху ему, где их нынче взять, рубахи-то.

Чернорай добродушно ухмыльнулся.

— Давай, давай, старая.

Пошел Чернорай с рубахой из избы, за ним и старуха увязалась, — любопытно посмотреть, что там за прохожий, отчего так раздобрился тугой на подарки старик. У корыта плескался незнакомый человек. Во все стороны летели от прохожего золотые брызги. Чернорай подошел к прохожему, любовно сказал:

— На-кась, парень, чистую рубаху. Твоя-то, видать, бабам на тряпки пойдет.

Прохожий стряхнул с себя капли воды, взял у Чернорая рубаху и стал надевать. Рубаха затрещала. Чернорай довольно рассмеялся.

— Трещит, парень?

Засмеялся и прохожий, блеснули белые зубы в черных усах.

— Трещит, дедка.

Хозяйская забота согнала старуху с крыльца, — изорвет незнакомый человек старикову рубаху.

— Дай, я тебе помогу.

Заботливо сморщила старушечий лоб, расправила ворот у стариковой рубахи, помогла прохожему надеть.

— Ишь ты, какого тебя господь уродил, старикова рубаха мала, пуговки не застегнешь, ужо переставит тебе Настасья.

Чернорай задумчиво поскреб подбородок, — заметил у прохожего на плече сморщенную пупком ранку. Тряхнул головой, ладно, мол, там разберется.

— Ну, пойдем, парень, закуси, чем бог послал.

Настасья еще не убрала со стола поздний праздничный завтрак. Прохожий жадно принялся за вкусные шаньги, за молочные блинцы.

«Эге-ге, — подумал Чернорай, — даже лба не перекрестил, не иначе дезентир».

Старик молча следил, как угощался прохожий, и думал о Михайле. Да, три года парень на фронте, не знай, какой стал, а был вот такой же молодчага, чуть разве поменьше. Не будут ли прохожему Михайлины рубахи впору.

— Так тебе работы, парень, надо? Какой же тебе работы, — тянул медленно Чернорай, больше следя за своими мыслями, чем за словами.

Прохожий отодвинул от себя жареху с блинцами.

— Спасибо, дед, спасибо, бабка, и тебе, молодица, спасибо.

— На здоровье, — сказал Чернорай. — Тебя как звать-то?

— Алексеем.

— А моего парня Михайлой.

Чернорай молча стал глядеть в окно. Старуха подперла рукой щеку, пригорюнилась. Едучей материнской слезой затуманились глаза. Далеко сыночек Михайла, жив ли, нет ли. Может, вот так же по чужим людям. Настасья коротко и шумно вздохнула.

— Работник мне нужен, — сказал Чернорай, — собирался Михайла к покосу быть, да вот и уборка скоро. Оставайся у меня, только смотри, — старик впился в гостя незнаемого глазами, — сам за себя отвечай, может, ты дезентир?

— Нет, дед, — твердо сказал Алексей, — беженец я, только документов никаких не имею, все свои пожитки растерял за это время.

— Ну, беженец, так беженец, гляди сам, — согласился Чернорай, — моя хата с краю.

После завтрака Чернорай пошел в амбарушку отдыхать. Позвал с собой Алексея.

— Отдохнул бы, парень, и ты, поди-ка, немало прошел.

— Я не хочу, — сказал Алексей, — посижу вот тут на крылечке.

Из избы вышла Настасья.

— Дай-кась я тебе Михайлину рубаху примерю.

Настасья под стать Чернораеву двору, — высокая, ядреная и крепконогая, как киргизская лошадь. Наливная вся, вот-вот брызнет, как переспелая вишня, только дотронься. Стоит перед Алексеем, примеряет Михайлину рубаху.

— Как раз, парень, по тебе рубаха, вот только пуговки переставить да в плечах чуть распустить.

У Алексея по широкой груди мелким кустарником кудрявится волос. Дотронулась до голого тела Алексеева, искоркой влетел огонь в пальцы, побежал по рукам к груди, к сердцу; сердце сладко заныло, вспыхнули зарницами щеки, искоркой заблистали глаза. Три года нет мужа Михайлы, три года холодная, словно девичья, постель не смята жаркими безумствующими телами в темные душные ночи, три года не обласкано крепкое наливное тело. Будто и люб был Михайла, будто и нет. Да и давно уж расстались, как в тумане расплылось Михайлино лицо; сказала б, да не помнит, какие глаза у Михайлы, какие губы.

Ласково хлопнула Петрухина по голому плечу.

— У-у, лешман, какой уродился, Михайлина рубаха не лезет!

Люб Чернораю Алексей. Хоть и неизвестно, что за человек и откуда появился, ну, да что Чернораю за дело, когда Алексей трех работников стоит. Сытые кони Чернорая гнутся под тяжелой рукой Алексея, бричку с сеном Алексей за задки, как пустую, перебрасывает. И все больше молчком, слов по-пустому не тратит.