Павел Дорохов - Колчаковщина

— Подлец! Я жив еще… жив…

Офицер перестал соображать. В диком исступлении спрыгнул в яму.

— А-а, жидюга! Бейте его, бейте!..

Петрухин рассчитал верно, — быстрый прыжок в бок, потом назад. По инерции выстрелят прямо. Еще шаг вперед, а там деревья чаще, а там овраг и, может быть, свобода!

Зорко посмотрел в бок, не попалась бы яма под ноги.

Упала первой Вера. Рядом упал Соломон. Спрыгнул офицер в яму.

— Бежать, бежать!

Петрухин набрал в широкую грудь побольше воздуха. Раз, два… Диким таежным зверем метнулся через яму влево.

— Стреляй, стреляй!

Просвистели пули у самой головы, защелкали по стволам деревьев. Как иглой укололо плечо. Сзади, совсем близко десятки ног ломают сучья.

— Стреляй, стреляй!

Скорей, скорей! Наискось, наискось, к оврагу! Шаг у Петрухина широкий, пружинистый, грудь — меха кузнечные — выдержит, только бы пулей не задело. Скорей, скорей!

Бешено мелькают стволы навстречу, протягивают цепкие лохматые лапы, хлещут иглами по лицу. Пули о стволы:

— Тэк! Тэк!

Крики отстают. Еще усилие, еще. Наискось, наискось к оврагу… Исцарапанного, исхлестанного в кровь лица коснулась прохлада — близко овраг. С разбегу, с высокого обрывистого берега, прямо в овраг. Упал в густую заросль на дно оврага, вскочил.

— Цел! Цел!

Перевел дух. Бежать, бежать! Ринулся по густой заросли оврага. Скорей, скорей! Замолкают голоса вдали. Реже одиночные выстрелы. Петрухин замедлил бег, глянул вперед — в предутреннем тумане светлой полоской блеснул Иртыш.

— Свобода!

Утром сгрудились у нар возле Сергея. У молодого монашка бледное восторженное лицо, сияют лучистые темно-серые глаза.

— Товарищи, какой я сон чудесный видел. Стоит, будто, на середке камеры товарищ Вера. Лицо у нее светлое-светлое, и во всей камере оттого светло.

«Товарищи, — говорит, — споемте «Интернационал», а то когда еще придется вместе петь».

И будто запела, да так, братцы мои, запела, что у меня слезы на глазах навернулись. Стоим мы все вокруг Веры и тоже поем, не все слова, а только припев. Ах, товарищи, я не умею рассказать, как это было хорошо! Мне сдавило сердце, и я проснулся…

Андреич в волнении ходит по камере.

— Ах, малец, малец, какой чудесный сон!

У Андреича затеплело в груди, к горлу подкатил комок. Дрогнувшим тихим баском запел:

Это есть наш…

И вдруг мощная захватывающая радость схватила за сердце. Тридцать голосов слились в неудержимом порыве, и победным криком взметнулось по камере:

С Интернационалом!..

По тюремным коридорам забегали надзиратели. Бежали солдаты, щелкали на ходу затворами.

— Молчать, сволочи, молчать!

Застучали прикладами в дверь.

Андреич вскочил на нары.

— Товарищи, разве нас могут сломить муки, пытки, смерть! Разве в силах палачи заглушить наш голос! Разве может погибнуть наше дело!

Радость схватила за горло, прервала голос. Андреич, как регент, взмахнул рукой. Упали каменные стены, исчезли железные решетки. По коридору, по тюремному двору, дальше, все дальше:

Это есть наш…

Гремят засовы у дверей. Тяжелый топот ног. Стук прикладов.

— Молчать, сволочи, молчать!

— Стреляй, стреляй, палачи, убийцы!

Андреич, вдохновенный и грозный, — на нарах во весь рост. Рядом монашек Сергей с лучистыми серыми глазами.

— Палачи, душители, стреляйте!

Солдаты бросились с прикладами…..

…Очнулся Андреич в темном карцере. Мучительно болела голова, ныло все тело. Ощупал голову, почувствовал на пальцах густую липкую жидкость.

— Кровь.

Чей-то знакомый голос позвал:

— Дяденька, дяденька!

Чья-то рука сдавила руку Андреича.

— Дяденька, очнись, Сергей я!

Медленно возвращалось сознание. В ноющем теле острее чувствовалась боль.

С трудом разжал запекшиеся губы.

— Мы в карцере, Сергей?

— Не знаю, дяденька, заперли нас.

— Тебя били?

— Меня ничего. Тебя, дяденька, шибко били.

Андреич попробовал улыбнуться.

— Ничего, до свадьбы заживет…

В темноте исчезло время — день, ночь — все равно. Стук открываемой двери прервал кошмарное полузабытье. В потолке тусклым красноватым светом вспыхнула лампочка. Андреич повернул тяжелую голову. Вошли четверо людей. Один ткнул в Андреича пальцем:

— Вяжи!

Трое нагнулись над Андреичем. Жесткая веревка врезалась в замученное тело. Андреич застонал от боли.

— Трусы, мертвого боитесь!

Один ткнул в бок тяжелым сапогом и незлобно сказал:

— Молчи, стерва!

Трое подняли спутанного веревками Андреича и понесли из карцера. Сергей бросился к уходящим.

— И меня берите! И я, и я!

— Дождешься, сволочь, не торопись!

Старший всей ногой с размаху пнул Сергея в причинное место. Сергей без памяти упал на липкий пол…

В отхожем месте, на грязный, заплеванный, залитый мочой пол положили Андреича. Было безразлично, что хотят с ним делать, только бы скорей кончались мучения. Когда над ним нагнулись солдаты и длинным холщовым полотенцем стали завязывать рот, чудовищная догадка исказила мукой лицо. Умереть такой ужасной смертью! Потонуть в зловониях!..

Заметался в предсмертной тревоге.

— Мымм… Мымм… Мымм…

Солдаты злобно рассмеялись.

— Что, не хошь? Можа, тернацинал хошь?

— Суй его в дыру!

— Ногами, ногами суй!

— Не лезет, стерва! Дыра мала.

Андреич лишился чувств.

— Ну, черт с ним, тащи назад, найдем и побольше дыру.

Принесли полумертвого Андреича в карцер, бросили швырком на каменный пол и ушли…

Так лежали они рядом, два безжизненных, но еще не мертвых тела, — молодой деревенский парень Сергей, еще не знающий, есть бог или нет бога, — было зло на земле, со злом бороться пошел, и искушенный жизнью, твердо верящий верой великой в светлое будущее, предгубисполком Андреич.

Сергей был спокоен. Шагал молча рядом с Андреичем, держался за его руку, как, бывало, маленьким с отцом в церковь ходил. И так шел до самого места. Когда подходили к лесной опушке, сказал:

— А я так, дяденька, думаю, что бога-то совсем нет. Пошел я с вами против зла бороться, чтобы добро было на земле, а вот меня убивать ведут. Пошто так?

— Так, милый, надо. Буржуазия всегда так расправляется со своими врагами.

На месте, у ям, скручивали руки назад, — после побега Петрухина боялись.

Первым в ряду — Андреич, последним — Сергей.

— Я рядом, — попросился Сергей.

— Стой, где поставили, не все равно, где сдохнуть.

Сергей глубоко огорчился. Ковалев, лучший стрелок в роте, подошел к офицеру.

— Господин поручик, в голову целиться или в грудь?

Поручик посмотрел на солдата, пожевал губами, подумал. Спросил лениво:

— В глаз попадешь?

Ковалев прикинул расстояние.

— Попаду.

— Целься в глаз!

Офицер еще подумал.

— Дай, я сам.

Лениво взял из рук солдата ружье, встал на одно колено, чтоб устойчивей держать винтовку, долго нащупывал темное пятно глаза на лице, смутно маячившем в чуть брезжущей заре Грохнул выстрел, разорвался в лесу на мелкие осколки. Офицер подошел к яме, нагнулся.

— Ах, черт, на полдюйма выше взял!

Медленно отошел в сторону. Когда дошла очередь до Сергея, солдаты смущенно зашептались, осматривая подсумки.

— Господин поручик, пуль нет.

— Как нет?

— Всю ночь стреляли, не хватило.

Поручик подумал;

— Ну что ж, приколите его штыком.

Солдаты замялись.

— Ковалев, кольни ты!

Ковалев подошел к Сергею. Сергей молча глянул на Ковалева. У солдата дрогнула винтовка в руках. Побежал холодок от сердца. Выше, выше, по груди, по голове, поднял дыбом волосы. Ковалев взмахнул винтовкой, дико крикнул:

— Отвернись!

Все ласковее и ласковее лучистые Сергеевы глаза смотрят на Ковалева, выворачивают душу наружу.

— Брат мой, кто вложил ружье в руку твою?

Голос Ковалева задрожал отчаянной мольбой и слезами.

— Отвернись!

Крепко зажмурил глаза, стиснул винтовку и с размаху ткнул в Сергея.

Однажды ночью на лесную опушку пришли двое — мужчина и маленькая старушка, вся в черном. Остановились у большой березы.

— Вот здесь, — сказал мужчина.

Старушка с тихим стоном опустилась на примятую землю.

— Вера… Вера, дочка моя.

Мужчина молча обнажил голову.

Глава третья

Бал победителей

Миша часто смотрит на папину карточку и вздыхает.

— Мама, скоро папа вернется?

— Скоро, Мишенька, вот пройдет немножко, и наш папа вернется.