Игорь Ефимов - Невеста императора

После того как аудиенция закончилась и приезжая девушка удалилась, Феодосий вышел из-за занавеса и сказал сестре благодарное «да».

— Но ты уверена, что она еще ни с кем не обручена? — спросил он с тревогой, — В Греции родители устраивают сговор порой прямо над колыбелью родившейся девочки.

На следующий день Пульхерия представила молодых людей друг другу и дала им побыть наедине. После чего избранница тоже сказала тихое «да». Нет, насколько ей известно, она не была ни с кем обручена до сих пор. Так как мать и отец ее умерли, не было нужды отправлять посольство в Грецию за согласием родителей.

Дворец забурлил приготовлениями к свадьбе.

Пульхерия не объявляла имени невесты.

— Это должно остаться тайной, — говорила она, — чтобы защитить девушку от враждебных колдовских чар. Наверняка отцы отвергнутых кандидаток попытаются нанять черных магов, чтобы испортить счастье императора.

Но потом я узнал, что причина таинственности крылась в другом. Избранница императора не принадлежала к Церкви Христовой — вот что хотела скрыть Пульхерия.

Срочно были сделаны приготовления для обряда крещения. Патриарх Аттикус согласился совершить его без обычных торжеств, в маленькой церкви на окраине Константинополя. Крестным отцом был доверенный министр Монаксиус, крестной матерью — сама Пульхерия. И после обряда невеста была представлена двору и народу уже под своим христианским именем — Евдокия.

Приготовления к брачной церемонии и сами празднества заняли несколько недель. Только после того, как император с молодой женой отбыл в свою приморскую виллу под Аполлонией, смог я возобновить попытки вызволить тебя из тюрьмы. К тому времени Манию удалось найти в Остии ювелира, который согласился помогать нам. Этот ювелир стал заказывать начальнику тюрьмы книги, но с непременным условием, чтобы переписка поручалась тебе. Дескать, твой почерк обладает неповторимым изяществом. Двойная плата растопила сердце бывшего откупщика.

С этого-то момента и полился на тебя тот дождь маленьких привилегий, который вызывал опасную зависть в других узниках. Отдельный чуланчик, свежие овощи с рынка, теплые башмаки, горячая вода для бритья — все это доставлялось стараниями Мания и его друга. Начальник так им благоволил, что даже разрешил выполнить твою просьбу: забрать тело скончавшегося Непоциана и устроить ему пристойное погребение.

Однако все наши усилия вряд ли бы изменили твою судьбу, если б не эта внезапная — прости мне, Господи, такое слово — удача: смерть Папы Бонифация в 422 году.

Начальник тюрьмы сразу понял, что новый Папа станет раздавать теплые местечки своим приближенным. Ему нужно было спешить, чтобы урвать напоследок сколько можно. Только в этих обстоятельствах согласился он принять пять золотых солидов и отпустить тебя на день якобы для визита к врачу. Уже по размеру взятки он мог догадываться, что ты не вернешься. Недаром же и посланного с тобой стражника, найденного потом мертвецки пьяным в трактире, он наказал всего лишь десятью ударами феруллы — пустяк для такого проступка, как потеря заключенного.

Пойми, все завертелось так быстро, что ни у кого не было времени на разговоры.

Маний примчался в Остию и с трудом сумел найти в порту капитана из Гераклеи, который согласился принять на борт подозрительного пассажира. Корнелия по дороге к причалу думала только о том, как скрыть от стражников твою тюремную бледность и худобу. Могло ли ей прийти в голову рассказывать тебе последние политические новости Восточной империи?

И по прибытии в Константинополь — кто бы, кто мог заранее подготовить тебя?

Портовый префект, предупрежденный мною, сразу предоставил тебе носилки и с почетом отправил во дворец.

Мой помощник в канцелярии объяснил тебе, что я на церемонии приема персидских послов и освобожусь только часа через два.

Не сам ли ты выразил желание поскорее увидеть брата? И был немедленно препровожден в приемную залу.

И попал в нее как раз в момент торжественного входа августейшей четы.

Ты увидел императора и императрицу раньше, чем увидел меня.

В чем же ты меня упрекаешь?

В какой момент я мог предупредить тебя?

И что бы это изменило?

И такой ли уж это позор, что узник, недавно выпущенный из тюрьмы и проделавший долгое морское путешествие, вдруг упал в обморок в душном зале?

Поверь — ты соскользнул на пол так тихо, что это заметили лишь несколько человек, стоявших в задних рядах… И слуги сразу подняли тебя и незаметно унесли обратно в мою канцелярию.

(Маркус Паулинус умолкает)

Да, дорогой брат, мои нападки на тебя были несправедливы. Мне некого винить. Никто не мог предупредить меня. Скорее мне следует извиниться, что я подвел тебя, чуть не нарушив торжественность церемонии. Но боль была так внезапна и непомерно остра, что у меня мгновенно остановилось дыхание.

Может быть, освобождение из тюрьмы пошатнуло мою душу. Ведь оно было для меня полной неожиданностью и сильным потрясением. Друзья готовили мой побег в такой строгой тайне, что даже мне ни о чем не сообщали. Когда тюремный смотритель явился в мой чуланчик и заявил, что мне разрешен визит к врачу, я сначала не понял — о чем он. Но, слава Богу, догадался ни о чем не спрашивать и послушно отправился за ним. И когда в доме врача ко мне внезапно вышла Корнелия с ворохом чистой одежды, я просто потерял дар речи и позволил ей переодевать себя так, словно я был малый ребенок.

С Манием нам удалось провести вместе всего каких-то два часа, в ожидании сумерек, когда легче было бы проскользнуть на корабль. И за это время он рассказывал мне лишь о событиях в Италии, о судьбах друзей, о преследованиях, которым подвергались пелагианцы в прошедшие годы.

Вот отрывок из его рассказа.

После того как епископ Юлиан вынужден был бежать из Италии, мы поняли, что борьба проиграна. Грех отчаяния проникал в души так глубоко, что пропадало желание вставать поутру, впрягаться в лямки повседневных забот, смотреть на человеческие лица, брать в руки резец и щипцы, слушать голоса.

Последние вспышки надежды прорастали легендами и слухами.

То говорили, что какой-то священник в Африке заперся со своими прихожанами в базилике и они грозят сжечь себя, если их заставят изменить учению Пелагия.

То передавали из рук в руки и переписывали письмо, якобы от Августина из Гиппона, в котором он признавался в своих заблуждениях и призывал защищать пелагианцев.

То уверяли, что сам Пелагий тайно приплыл в Бриндизий и вот-вот готов выступить открыто с проповедью, а затем возглавить своих сторонников в Италии.

Но в это я уж никак не мог поверить. Слишком хорошо я помнил тот судьбоносный день в Иерусалиме, в 416 году, когда Господь наполнил его голос такой чудной силой, когда он звенел под куполом собора и все мы ждали, ждали, ждали одного — последнего! зовущего! — слова. Но так и не дождались.

Ты к тому времени уже уплыл обратно в Грецию, спеша опередить осенние ветра. А я остался еще на несколько недель. Меня тоже тянуло домой, к семье. Но смутное предчувствие каких-то важных событий томило меня.

И вот грянуло — как огнем из вулкана.

В Иерусалим прибыло послание. Из Рима, от Папы Иннокентия. Все церковные власти в Святой Земле извещались о том, что Пелагий Британец и его ученик Целестий отлучены от Церкви, а учение их объявлено еретическим.

Как? За что? Ведь только в прошлом году два собора — один здесь, в Иерусалиме, и другой рядом — в Диосполисе, выслушали разъяснения Пелагия и полностью оправдали его, сняли обвинения в ереси. Целестий торжественно принял сан священника. А теперь какие-то африканские епископы, не выслушав, не расспросив, выносят свой приговор. Почему Церковь должна подчиняться им?

Мы кинулись к главному городскому собору. Новый епископ Иерусалимский, Прэйлиус, вышел к нам и объявил, что и сам он ошеломлен полученным посланием, но вынужден подчиниться и на время запретить проповеди Пелагия. Ему понадобится неделя, чтобы ознакомиться с обвинениями против пелагианцев. Сам Пелагий уже представил ему свои письменные разъяснения, которые он готовил для собора в Диосполисе и которые теперь отправит Папе в Рим. Через неделю вердикт будет вынесен.

Целую неделю город глухо гудел, затаивался, ждал. Враги наши, распаляемые неистовым Иеронимом из Вифлеема, открыто ликовали. Они поносили нас на улицах и базарах, и нам приходилось хватать за руки самых молодых и горячих единоверцев, готовых кинуться в драку. Клевета и ложь — будто кто-то из пелагианцев напал на сторонников Иеронима. Мы терпели все — стиснув зубы, понурив головы, сцепив пальцы так, что белели костяшки.

А в день объявления решения было уговорено сходиться к собору в простых, туго подпоясанных туниках — так чтобы никто не мог спрятать под одеждой ни палки, ни кинжала, ни камня. Наши враги забрасывали нас грязью и всяким гнильем — мы только утирались, пригибали лица, прижимались теснее друг к другу.